обозов. Чужие, в серо-мышиной, пятнисто-зеленой и всякой другой форме. Не все были высокими, крепкими и светловолосыми. Всяких хватало, что и говорить.
Гавкающая речь, окрики, испуганно жмущиеся к заборам люди. Свист гармоники какого-то меломана и его друзья, горланящие про милого Августина. Сбитое с навеса над крыльцом горсовета красное знамя под коваными сапогами. Кресты, кресты, кресты, черные с белым рябят в глазах. Стальная змея ползла вперед, на Киев, на Харьков, на Москву. Но ничего не может длиться вечно, и змея закончилась. Но сколько-то ее чешуек, сброшенных при броске через крохотный городок в Прикарпатье, остались.
Среди тех, кто ушел на восток, были парни в черных петлицах, на которых серебрились две ломаные линии. Про них родителям Левы рассказал Абрам Моисеевич, успевший убежать из Польши. Старый Абрам Моисеевич, когда-то, еще до революции, уехавший в Польшу. Там у него был свой кабинет с металлическим креслом. К нему приходили многие известные и богатые люди, и он имел-таки свой постоянный кусок хлеба с маслом. Отец Левы, который всю жизнь проработал слесарем в механических мастерских, пивший на праздники с соседями горилку и закусывающий ее некошерным салом, при этих словах промолчал. Ему было интересно то, что было дальше, отец Левы, высокий и сильный, боялся. Тогда тонкий и кудрявый мальчишка этого не понял. Дошло потом, когда первая боль отпустила. Отец боялся неправильно, не так, как должен вести себя гражданин великого советского государства. Но боялся не зря.
Что было потом, Абрам Моисеевич, приходившийся отцу двоюродным дядей по линии родной тетки, не хотел рассказывать при детях. И мама, красивая и немного полноватая мама Левы, выставила младших играть. А его и Сару, старшую сестру, оставили слушать дальше.
Тогда он впервые услышал две страшных буквы… СС. Потом слышал много раз, так же как и слова «гестапо», «каратели» и «зондер-команды». Но тот раз был первым, странный и страшный рассказ польского еврея про гетто. В Варшаве, Познани, Лодзи. Про повязки с желтыми звездами и нашивки на груди. Про машины с газовыми будками. Про лагеря, украшенные изречениями на латыни на высоких металлических воротах. Про многое, о чем говорить не стоило. Но Абрам Моисеевич говорил, и Лева видел, как тряслись сильные пальцы в темных пятнах на коже. Тряслись от того страха, которого он смог избежать. Но тот пришел к нему следом, сам, одной темной летней ночью разорвав границу.
Почему не выехали те, кто мог уехать? Почему не эвакуировались те, кто должен был? Этого Лева не знал. Война, война… в ее бардаке возможно многое. Он знал другое. Когда колонны парней в форме прошли дальше, в городок вошли такие же, в серо-мышином.
Отца Левы, крепкого и сильного, отправили на рубку леса. Евреям работать на железной дороге было нельзя. Мать, вместе с другими, делала все прочее, что указывали. Через неделю после прихода второй волны немцев все они уже носили те самые повязки и жили отдельно. Концы трех последних улиц городка битком набили евреями. Согнали тех, что жили в округе. Набили людей в низкие небольшие дома, как селедку в бочки. И заставили жить, работать и ждать неизбежного.
Как же им было тяжело, как было страшно. Неизбежность давила, наваливалась сверху тяжестью, душила все светлые мысли. Начальство гетто зачитывало какие-то приказы и воззвания, обещало, что по окончании войны будет произведена ревизия, что все они останутся живы, если сейчас будут трудиться, как следует на благо великой освободительницы Германии. А люди начали умирать.
Не было врачей и медикаментов, началась осень, и пришли болезни. Голод, которым их морили за растянутой колючкой, добавлял тех, кто слабел с каждым днем. Но кого волнуют беды тех, кто живет в гетто? Сейчас уже никого.
Местные жители, те, что пусть и боялись, но имели совесть и сердце, старались помогать. Незаметно, постепенно, но в гетто передавали теплые вещи, сапоги, калоши, дождевики. Когда полицаи ловили доброхотов, то могли и отпустить. Лишь бы в кошелке в довесок к вещам и чугунку с горячей картошкой с салом, огурцами, хлебом и яйцами имелась стеклянная бутылка с мутным домашним самогоном. Даже не давали вездесущим мальчишкам, ужами пролезающим в незаметные щели ограждения, пинка под костлявые задницы. Но потом, видно, кто-то настучал немцам. После этого стало хуже. Когда на городской площади перед согнанными жителями прочитали первый приказ, немыслимый по жестокости, никто не поверил. Чуть позже, дергаясь в петле, над толпой висели двое мальчишек столяра Кузьменко. Передачи прекратились. Винить в этом людей было нельзя. Страх за семьи был сильнее стыда и злости на тех, кто тихо и спокойно убивал население гетто.
Вместе с гавкающими на дойче немцами, чуть позже, в городок прибывали солдаты в зеленоватой форме. У них были разные шевроны на рукавах кителей, разные лица, разный разрез глаз и цвет волос. Эти оказались еще страшнее[24].
Они говорили по-русски, с разными акцентами, с разным произношением простых слов. Национальность для них не играла никакой роли, главным было другое. Громко и с надрывом: один народ, один фюрер, один рейх. Хотя к народу-то они не относились. Они были другими, чужими, людьми второго сорта. А для своего народа, настоящего, большого и братского, они являлись теми, кем и были на самом деле – предателями. Но им было наплевать. Какое им дело до мыслей жидобольшевистских прихвостней? Они предавали, прикрываясь лозунгами о свободе от красного рабства и коммуняк-евреев. Зато здесь лучше, вкуснее и жирнее кормят, и сами они – сильные, позволяющие себе все, что угодно. Потому что в петлицах две серебристых руны, и они освобождают эту землю. От всех, включая детей.
– Дывись, камрад, яка гарна жидовка! У вас, москалей, такие бывают?
– М-м-м… эй, девка, а ну иди сюда!
Сара бежит по улице, чавкая подошвами разбитых солдатских сапог. Похудевшая, слабая, но все еще очень красивая. Сзади догоняют, хрипло дыша в спину. Удар по ногам, и черная липкая грязь летит прямо в лицо. Потом волосы ее, все еще роскошные, как у мамы, волосы, накручивает в кулаке сильная рука. Рывок, Сара кричит, трое хохочут, тащат в сторону ближайшего сарая. Двери хлопают, крик Сары становится выше, захлебывается. Потом кричит уже один из одетых в зеленоватую форму. Выстрелы, еще.
Она убила одного ударом мотыги, невесть кем забытой под пуками соломы. Вырвалась, в разодранной юбке и рубашке на груди. Сумела схватить черен, что увидела краем глаза, резко ударила, врубив тупое лезвие в горло дико смотревшему на нее тому самому Павлу, уже спустившему брюки. Автоматы его друзей ударили чуть позже.
Мама не плакала, просто долго стояла под проливным дождем, смотря в никуда. Отец, вернувшийся поздно ночью, не сказал ни слова, даже не подошел к ней. На следующий день, когда их снова погнали на работу, задушил полицая, неосторожно оказавшегося в стороне от своих. Взял винтовку и ушел через лес к гетто. Он, конечно, ошибся, поступая так. Нужно было выждать, наверное, нужно было выждать. Но можно как-то понять отца, чью дочь убили, когда она защищалась от насильников. И им, тем двум, родившимся на этой же земле, ничего не было. Ведь Сара была еврейкой, животным, рабом без прав. Отец вернулся в гетто за семьей.
Его убили при всех, оставив в живых после двух ранений в ноги, когда окружили в самом конце улицы. Вывели всех евреев, выстроив в кольцо. Здоровенный и краснорожий эсэсовец ударил один раз, хакнув по-мясницки, снеся голову топором. Маму и младших повесили за полчаса перед этим, в устрашение. Тела, брошенные в канаву, ночью утащили первые партизаны, закопав здесь, на поляне в кольце рябин. В самых предгорьях. В такую же осень, в сорок первом оказавшуюся дождливой, страшной и кровавой. Камень с высеченными именами кто-то из оставшихся чудом в живых поставил намного позже…
Давно поседевший мужчина, у которого кудри сгорели еще под Сталинградом, стоял на коленях и только вздрагивал спиной и плечами. За него плакало небо.
