Тянется лесом дороженька пыльная,Тихо и пусто вокруг,Родина, выплакав слезы обильные,Спит, и во сне, как рабыня бессильная,Ждет неизведанных мук.Вот задрожали березы плакучиеИ встрепенулися вдруг,Тени легли на дорогу сыпучую:Что-то ползет, надвигается тучею,Что-то наводит испуг...С гордой осанкою, с лицами сытыми...Ноги торчат в стременах.Серую пыль поднимают копытамиИ колеи оставляют изрытыми...Все на холеных конях.Нет им конца. Заостренными пикамиВ солнечном свете пестрят.Воздух наполнили песней и криками,И огоньками звериными, дикимиЧерные очи горят...Прочь! Не тревожьте поддельным веселиемМертвого, рабского сна.Скоро порадуют вас новоселием,Хлебом и солью, крестьянским изделием...Крепче нажать стремена!Скоро столкнется с звериными силамиДело великой любви!Скоро покроется поле могилами,Синие пики обнимутся с виламиИ обагрятся в крови! <1906>
В непринужденности творящего обменаСуровость Тютчева – с ребячеством Верлэна -Скажите – кто бы мог искусно сочетать,Соединению придав свою печать?А русскому стиху так свойственно величье,Где вешний поцелуй и щебетанье птичье! <1908>
О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.Отовсюду звучала старинная песнь – Калевала:Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.И песчаная отмель – добыча вечернего вала,- Как невеста, белела на пурпуре водного стана.Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелыИ на дно опускались и тихое дно зажигали,Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,Слишком яркое солнце и первые звезды мигали,Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился...Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,Белый пар над водою тихонько вставал и клубился. <Ок. 19 апреля 1908, Париж>
Мой тихий сон, мой сон ежеминутный -Невидимый, завороженный лес,Где носится какой-то шорох смутный,Как дивный шелест шелковых завес.В безумных встречах и туманных спорах,На перекрестке удивленных глазНевидимый и непонятный шорохПод пеплом вспыхнул и уже погас.И как туманом одевает лица,И слово замирает на устах,И кажется – испуганная птицаМетнулась в вечереющих кустах. 1908 (1909?)
Из полутемной залы, вдруг,Ты выскользнула в легкой шали - Мы никому не помешали,Мы не будили спящих слуг... 1908
Довольно лукавить: я знаю,Что мне суждено умереть;И я ничего не скрываю:От Музы мне тайн не иметь...И странно: мне любо сознанье,Что я не умею дышать;Туманное очарованьеИ таинство есть – умирать...Я в зыбке качаюсь дремотно,И мудро безмолвствую я:Решается бесповоротноГрядущая вечность моя! (Конец 1908 – начало 1909) <1911?>
Здесь отвратительные жабыВ густую падают траву.Когда б не смерть, то никогда быМне не узнать, что я живу.Вам до меня какое дело,Земная жизнь и красота?А та напомнить мне сумела,Кто я и кто моя мечта. <1909>
Сквозь восковую занавесь,Что нежно так сквозит,Кустарник из тумана весьЗаплаканный глядит.Простор, канвой окутанный,Безжизненней кулис,И месяц, весь опутанный,Беспомощно повис.Темнее занавеситься,Все небо охватитьИ пойманного месяцаСовсем не отпустить. 1909
Слишком легким плащом одетый,Повторяю свои обеты.Ветер треплет края одежды -Не оставить ли нам надежды? Плащ холодный – пускай скитальцыБезотчетно сжимают пальцы.Ветер веет неутомимо -Веет вечно и веет мимо. <Лето 1909?>
В морозном воздухе растаял легкий дым,И я, печальною свободою томим,Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,Исчезнуть навсегда, но суждено идти мнеПо снежной улице, в вечерний этот часСобачий слышен лай и запад не погасИ попадаются прохожие навстречу...Не говори со мной! Что я тебе отвечу? 1909
В безветрии моих садовИскуственная никнет роза;Над ней не тяготит угрозаНеизрекаемых часов.В юдоли дольней бытияОна участвует невольно;Над нею небо безглагольноИ ясно,– и вокруг неяНемногое, на чем печатьМоих пугливых вдохновенийИ трепетных прикосновений,Привыкших только отмечать. <Октябрь?> 1909
Истончается тонкий тлен -Фиолетовый
