из рук в руки. А землю еще надо купить.
– Рад помочь, да не могу, – сказал он. – Надо через границу дергать. Джип продавать. Куплю себе новые шмотки и перекантуюсь до весны. Я теперь честным человеком заделаюсь. Стану мак растить на продажу.
Шелохнулся полог палатки, Панова вылезла наружу, прищурившись от солнечного света, смерила Тайма презрительным взглядом. Она держала в руках грязный, как половая тряпка пиджак с разорванной подкладкой. Одна за другой она достала восемь сотен, потрясла купюрами в воздухе. Таймураз высунул язык в белом нездоровом налете и, неотрывно глядя на деньги, облизал сухие потрескавшиеся губы.
– Вот тут восемьсот долларов, – Панова протянула деньги Зубову и обратилась к Тайму. – Теперь ты, ублюдок, согласишься? Или эту работу выполню я сама. Только деньги сэкономлю. И твою дурную морду больше не увижу.
Восемьсот баксов решил спор.
– А что за работа? – пискнул Тайм. – Вы не подумайте, что я струсил или как… Но за последние годы я столько этой кровищи навидался… Целое море, в нем утонуть можно.
– Займешь позицию на склоне холма, – впервые Зубов улыбнулся. – Там ты будешь в безопасности, потому что до дома триста метров. И все окрестности хорошо просматриваются. Надо только выстрелить из оптической винтовки или карабина. И попасть туда, куда целишь.
– А потом?
– Потом сядешь в машину и махнешь к границе. Можешь на дорогу чайку попить.
– Когда начинаем?
– Сейчас же и начнем, – ответил Зубов. – Начинаем и закончим. Чего тянуть-то? Ты выезжаешь на машине на место и ждешь нас там. К двум часам успеешь. Окончательный расчет, когда все закруглим.
– Но ты говоришь, их там двенадцать лбов.
– Хоть бы двадцать. У нас самолет и сорок килограммов тротила. Я сложу тротил из ящиков в мешки, прочные мешки из синтетической ткани, сброшу их с самолета на двор. А ты прострелишь мешки из карабина. Сначала один, потом второй. Мы ровного места не оставим от их укреплений. Только пыль и песок. Ни живых, ни мертвых…
– Но можно воспользоваться огнепроводным шнуром. Поджечь фитиль и сбросить ящики вниз. Это проще.
– Слишком ненадежно. Огнепроводный шнур наверняка пострадает при падении. Оборвется или еще что… Электрические детонаторы не подходят по понятным причинам. Взрыва не будет. И вот тогда нас поимеют. Теперь дошло?
Таймураз молча кивнул.
– Ну, что теперь скажешь? – спросил Зубов.
– Солнце сегодня красное, – Тайм показал пальцем на небо. – Плохая примета. Это к беде.
– Лучи солнца проходят сквозь большие массы воздушных паров, – вот солнце и становится красным, – ответил Зубов. – Возможно, завтра дождь будет.
– Дождя не будет, – сказал Тайм. – Беда будет.
– Будет, если ты накаркаешь. Ну, чего решил?
– Согласен, – вспомнив о деньгах, Тайм встал на ноги. – Гадом буду, – согласен. Если б кто другой предложил – отказался, не думая. А с тобой пойду. Держи краба.
И протянул Зубову маленькую цепкую лапу.
Получив подробные инструкции, Тайм выехал на место через час. А Зубов, еще долго сидел у костра, смолил сигарету за сигаретой. Бросив в огонь последний окурок, поднялся. Вытащил из-под брезента ящики с тротилом и стал перекладывать бруски в белый мешок из синтетической ткани с надписью «почта». Затем наполнил другой мешок и, спустив поклажу к самолету, загрузил мешки в кабину. Он слил в танки самолета последнюю канистру бензина, лег в тени под плоскостью крыла и посмотрел на часы. Ровно полдень, а все дела уже переделаны.
В больнице Рувинскому не понравилось. Не то чтобы он мечтал о шикарных апартаментах в перворазрядном отеле, нет. И на круглую кровать, зеркало на потолке и двух пышногрудых блондинок он тоже не рассчитывал. Он вообще не думал об удобствах или изысканной кухне. Но здесь в этой тесной палате дальнем конце коридора он не чувствовал себя в безопасности, страх сграбастал сердце своей костяной лапой и больше не отпускал. Сама больница больше напоминала не медицинское учреждение, а проходной двор. Длинный прямой коридор, заставленный какой-то рухлядью. Больные в пижамах и спортивных костюмах, слонявшиеся от курилки к палатам, заспанные медсестры и еще какой-то неизвестный посторонний люд, которому нечего тут делать.
Здание похоже на среднюю школу или училище, построенное еще в каменном веке. Множество каких-то закутков, подсобных помещений, процедурных кабинетов. На третий этаж можно попасть по двум лестницам, выбирай любую. Старик вахтер, сидевший внизу у турникета, не смотрит на документы, даже в лица посетителей не заглядывает. Видит только скомканные купюры, что суют ему в ладонь. Все эти детали Михаил Семенович заметил и оценил, когда ранним утром на машине с красной полосой его доставили в приемный покой, заставили расписаться в журнале и проводили на этаж. Передвигался он на костылях, правая нога была зажата между двумя дощечками, забинтована и замазана гипсом, вчерашним вечером постарался тюремный коновал. На плечах Рувинского болталась синяя больничная курточка, пропахшая хлоркой, правая штанина подвернута, а левая не закрывала щиколотку, такая короткая.
Два мента в штатском, сопровождавшие юриста, выглядели так, будто всю ночь провели в вытрезвителе и вышли оттуда только перед сменой. Егор, тот, что повыше сутулый и тощий, все время хмурился и тер ладонью лоб, будто башка раскалывалась от боли. Второй опер, немолодой мужик по имени Сергей Павлович, по-свойски дядя Сережа, теребил седые усы и угрюмо молчал. Опера разрешили Рувинскому лечь на койку у окна, сами передвинули тумбочку к соседней пустой кровати. Повесили пиджаки на спинки стульев.
Сергей Павлович вытащил замусоленную колоду карт и, поплевав на пальцы, начал скирдовать. Рувинский, лежа на спине, пялился в потолок и слушал бормотание картежников, потому что других развлечений не было. Отлежав спину, он поднялся, взял костыли и остановился у окна, выходившего на задний двор. Отсюда хорошо видны мусорные баки, стоявшие внизу, приземистая постройка котельной и какое-то одноэтажное здание с двускатной крышей, наверное, морг.
– Ты отойди от окна, а то снайпер выстрелит. И хрендец, – сказал дядя Сережа и неизвестно чему засмеялся.
– Тут неоткуда снайперу стрелять, – ответил Рувинский. – Все постройки слишком низкие. Меня не видно за подоконником.
– Много ты понимаешь, задница, – добавил Егор. – Не хрена умничать. У тебя нога сломана, вот и лежи.
– У меня не сломана…
– Значит, будет сломана, придурок.
И тоже засмеялся. Рувинский покорно опустился на кровать и подумал, что обязательно умрет. Если не от бандитской пули, то от тоски и этого скотского отношения.
– А майор Девяткин когда приедет? – спросил адвокат. – Он обещал.
– Приедет, – ответил дядя Сережа. – Нам он о своих планах не докладывается. Ты, юрист, не волнуйся: скоро тут будет столько народу, не сосчитаешь. На крыше, в подвале, в коридорах. Плюнешь – и в опера попадешь.
Присев на кровати, Рувинский покопался в тумбочке, нашел там тетрадь в клеенчатой обложке, исписанную аккуратным стариковским почерком. На обложке фломастером выведено: Люсьен Орловский, артист областной филармонии. Очевидно, больной, лежавший здесь до него, позабыл свой дневник или записи, что вел для памяти. Раскрыв тетрадку на середине, адвокат пробежал глазами строчки. «Ночь перед операцией почти не спал. Сказали, что анастезию делают уколом в позвоночник. Сидел в коридоре, когда появился врач. Подошел к нему со своими вопосами, но он сделал вид, что не услышал. И заспешил мимо. И сердце мое снова забилось гулко и неровно». Рувинский зевнул и перевернул несколько страниц назад. «Вышел на край сцены и стал читать стихи Заболоцкого, а потом свои. Слушали невнимательно, шелестели бумажками и зевали. Тогда я рубанул Маяковского. А сердце билось тревожно: а вдруг это провал?».
