— Нет, Лен, — тихо сказал Хэлан. Добрая такая печаль: еще один хороший человек на пути. Словно судьба раздобрилась напоследок, и отсыпала щедрую горсть того, чего не додала до сих пор. — Нельзя. Сам понимаешь: если сигнал, за поверхностными перемещениями особо следят. Погоришь и дружка подведешь.
— К-какого дружка?
— Ну, который в наблюдении. Он же тебя до сих пор покрывал?
— Откуда взял?
— Вычислил, — ответил Хэлан без улыбки.
— Хорошо считаете… математики! А вы случайно…
— Нет, — спокойно сказал Майх. — Ты это зря, Лен.
Снова они долго глядели друг на друга в глаза, и Лен, наконец кивнул.
— Поверим. Сколько ж это у нас?
— Не меньше двух дней.
— Спо-окойные вы парни! «Не меньше», говоришь?
— Ничего, Лен! А из ваших спасателей Хафти никто не кончал?
— А что?
— Я в Хафти учился.
— Понятно, — сказал Лен. — Ну что ж, может быть. Может быть.
Лен ушел ночью. Хэлан проснулся, почуяв движение, лежал и глядел, как тот спешно влазит в комбинезон. Как-то пусто, равнодушно было внутри. Пусть здесь другой закон и другие люди, да я тот же — старый волк-одиночка, и ничего тут не поделаешь. Лезешь сквозь жизнь, как сквозь чащу, ушки на макушке и зубы наготове: сегодня жив, а завтра — посмотрим. Всю жизнь… Он вдруг подумал, как нелепа и безрадостна была его жизнь и удивился. Почему? Жизнь, как жизнь, всего хватало, даже любовь была. Ненадолго, правда. А ты чего хотел? Молодая, красивая… словно, бабочка на рукаве посидела. Теперь-то знаю: на славу прилетела, на газетный шум. Как раз Кровавого взял… самое, считай, знаменитое дело. Прилетела и улетела, а потом Дел… Черт его знает, даже не сержусь. Вроде так и надо: в спину стрелять. Просто других уже не подпускал. Спину берег. На минутку он пожалел себя: никому не верил, от всех закрылся, думал: так и надо, чтобы я был один, а ведь как хорошо, когда не один.
Лежал, слушал тихое дыхание Майха и думал… нет, знал: выпутаемся. Помогут. Как-то странно это было… не по жизни. Не из страха, не из корысти — просто потому, что здесь иначе нельзя. Потому, что это Космос, все живое с Планеты давно сюда ушло.
И все-таки это было странно. Так странно, что он заставил себя думать о другом. О будущем. Тоже глупо, что ни говори. Смерть в затылок дышит, а он туда же: «будущее».
— Ну и что? — сказал он себе. — Лапки задрать? Врешь!
Жить хочу. В первый раз себя человеком чувствую. Понравилось.
Никого я вам не отдам. Ни себя, ни Майха, ни тех двоих на корабле. Правда, до корабля еще доберись… Ничего! Не загнемся — так пробьемся… а дальше? Какие тут варианты? Погибнуть всей шайкой. Смыться, черт знает куда. Пробиться обратно на Планету — вчетвером. Сыграть в такую игру, чтоб выиграть… ну, жизнь хотя бы. Все? Все. Первые три сразу к черту. Умирать не стоит, улетать не хочу, вчетвером на планете не спрячешься. Сыграть?
А с кем?
Единственная зацепка и единственный факт: они перебили экипаж «Звезды» и они не подключили к этому делу армию. Ну, экипаж и беготню за Майхом по третьему индексу — это мы в один карман. Страх. Боятся корабля.
Почему? И даже очень. А вот армия… Когда ее не подключают? А собственно, что она такое? Он даже сел, так нелепа была эта мысль. Есть вещи очевидные, данность, так сказать. У меня — нос, а у государства — армия. Так ведь зачем нос всякий знает, а зачем армия? Полтора миллиона накормленных, обученных, вооруженных… А военный флот? Чертовы вопросы, посыпались, как из прохудившегося мешка, и каждый прикладывает так, что глаза на лоб лезут. Грузовой флот. Пассажирский флот. Корпус космических разведчиков. А Военный зачем? С пришельцами воевать? Так о них, до сих пор, вроде, никто и не думал. Почему у военных особый отдел называется контрразведкой? «Против разведки», значит? А откуда разведка, если один Мир, одно государство, один народ?
Ладно, попробуем уцепиться за другое. Аппарат. Корабль — и внутренние дела аппарата. Осталось только задуматься, что такое аппарат! Вот тут ему и стало страшно, потому что он задумался — и не нашел ответа. Он сам всегда входил в аппарат. Был винтиком, шестереночкой — пусть своевольной, но все-таки исправной деталькой, работал сам и знал, как работают другие шестерни, и как они сцепляются друг с другом, и где и почему проворачиваются вхолостую. И все-таки он не мог бы сказать, как и для чего устроен весь аппарат. Он верил в его целесообразность, просто заставлял себя верить, потому что эта целесообразность как-то не стыковалась с жизнью; была жизнь с ее болячками, ее логикой и ее здравым смыслом, и был аппарат, который пронизывал собой все, существовал, жил, работал, невзирая на ее болячки, вопреки ее логике и ее здравому смыслу. Просто об этом не надо было думать, и он не думал.
Ну, какой вопрос в проклятом мешке? Есть мир, есть аппарат, а что на макушке? Правительство? Ладно: что такое правительство? «Верховный», — подумал он и скривился, потому что это было просто слово, за которым ничего не стоит. Он не знал, старый тот или молодой, умный или глупый. Кто он такой и как его зовут. Менялся или во всю жизнь был один и тот же. Правда, был случай: Юл Тассен из общего схлопотал статью. Ляпнул при ком не надо — сказка, мол, вроде Верховного. Других таких случаев он не знал. Никто не говорил о Верховном. Может быть, никто и не думал, как не думал он сам: Верховный — это что-то далекое, условное, такое, что никак не влияет на жизнь. На жизнь влияют те, что рядом: ближайшие два-три яруса аппарата. Обычно дальше никто и не знает. Он знал дальше: все восемь ярусов, включая министерства. На министерствах кончалось все. Правда, над ними маячило еще нечто: канцелярия. Личная канцелярия Верховного. Грозное и таинственное, предел всякой информации. А что за этим пределом?
Какое-то удивление — испуганное, что ли? — он ведь неплохо знал все три кодекса: уголовный, трудовой и имущественный. Мелкой сошке надо хорошо знать законы, чтоб безопасно их нарушать. Законы, дополнения, уточнения, особые акты. Но нигде — ни в кодексах, ни в наросших на них бумажных сугробах — он не встречал ни слова о структуре государства. Он и сам не знал, чему больше дивиться: тому, что не встречал, или тому, что никогда об этом не думал. А собственно, чему удивился? Думай — не думай, сделать-то ничего не можешь, разве что в тюрьму загремишь.
Странное чувство — и страх, и злость, и непонятная ему самому радость: а ведь придется узнать. Ах, черт меня возьми, ну и задачку я себе выбрал!
Лен вернулся часа через три. Покосился настороженно, встретил взгляд Хэлана и вздохнул.
— Проверил?
— Похоже. Тэф говорит: всю вахту над душой торчали.
— Контроль?
— Они, проклятые дармоеды! Дорвались!
— Работа такая.
— Работа! Я бы их, ублюдков! Живешь, как крыса: вышел за дверь — и рот не открой! Хорошо, еще в ЖО люди, хоть по отсекам ячейки не работают.
— Брось, Лен. Везде так.
— Везде! Сам попробуй! Третий контракт торчу… седьмой год… взбесишься! На станции один, тут один… на люди вышел — и то язык за зубами.
— А на Планету не тянет?
— Что я, ненормальный? Тянет, конечно. Знаешь, не могу. Раз полгода прожил… удрал! Прямо не люди, а гадюки, только б друг друга жрали.
— Брось, и там люди есть.
— Люди везде есть, только тут свои, а там… Я ж привык: если что, вытащат и считаться не станут. А там на улице пришибут — ни одна сволочь не глянет. Переступят.
— А не страшно?
— Ты об этом? Страшно. Да ведь кто ко мне идет? Кому совсем край. Ну вот, накроет меня камушками, ты полезешь вытаскивать?
