опасного человека в экспедицию, которая уже сама по себе крайне рискованна, либо убрать его, немедленно. По сути, последнее означало лишь ускорить действие правосудия, в любом случае неотвратимого. Он мог бы отвязать Сельзника и убить, а людям сказать, что тому удалось освободиться и он пытался бежать. Жобер шагнул за шест, снял с него наручники и поднес руку к кобуре. Сельзник немедленно понял, что происходит.
— Да, — сказал он, — возможно, это наиболее мудрое решение. Но вы уверены, что это не хладнокровное убийство? Уверены, что не совершаете чудовищную несправедливость?
— Я предпочел бы отдать вас в руки правосудия, но вы не оставляете мне выбора, Сельзник, — ответил Жобер, целясь в него из револьвера.
Сельзник пристально смотрел ему в глаза, без трепета, без тени сомнения.
— Смерть не может быть хуже жизни, но прежде чем спустить курок, ответьте на мой последний вопрос, полковник. Вы ведь знаете истинную причину, по которой ваше командование столь ожесточенно преследует меня, верно? И поэтому намерены убить.
— Дезертирство, смерть генерала Ласаля и его людей…
— Не прикидывайтесь дурачком, Жобер. Если вы подарите мне еще пять минут жизни, я назову вам настоящую причину, и ваша душа или останется спокойной, если вы достаточно циничны, или будет мучиться остаток дней от угрызений совести и стыда, если в вас есть искра той чести, которой вы так кичитесь.
Палец Жобера, застывший на курке, готов был спустить его, но что-то удержало полковника. Он знал, что Сельзник во время войны исполнял тайные поручения, соответствующие его свирепой и не знающей моральных сомнений натуре, в том числе работая и на его страну, но не хотел вникать глубже, предпочитая безоговорочно подчиняться. Сельзник понял, что творится у него в душе, и продолжил:
— Ваше правительство вверило мне во время войны командование отрядами, в чьи обязанности входило расстреливать солдат, обвиненных в трусости перед врагом. Тысячи молодых людей, Жобер, чьим единственным преступлением было нежелание участвовать в бессмысленной резне, подобно сотням тысяч ваших товарищей, уничтоженных пулеметными очередями, вынужденных идти в самоубийственную атаку по приказу тупых и бездарных генералов. Вот настоящая причина, по которой они хотят расстрелять меня после моего бегства в легион. Вот настоящая причина, по которой вы сейчас спустите курок.
Жобер опустил оружие и молча выдержал взгляд Сельзника, полный безумного блеска.
— Вы отправитесь со мной, — сказал он. — При данных обстоятельствах нужно идти до конца.
Он вернулся на маленькое кладбище, обнаруженное им по ту сторону редута, и похоронил тело, остававшееся непогребенным, а потом уничтожил, насколько смог, следы курганов, высившихся над останками других солдат, чтобы его люди не увидели их на рассвете. Закончив свой труд, он сел, прислонившись к стене, обдумывая, что делать, когда встанет солнце. Он не мог отправить людей обратно в Бир-Аккар, потому что не находил объяснения такому приказу, и не мог взять с собой — если болезнь поселилась в ком-либо из них, заразится весь отряд. Он прикажет им остаться в крепости, чтобы привести ее в порядок и нести караул до его возвращения. Если инфекция ушла, они выживут и он заберет их с собой на обратном пути. Если же они приговорены, по крайней мере, у них есть укрытие, где можно спокойно дождаться смерти.
Он заснул перед зарей, ища хотя бы короткого отдыха для своего потрясенного разума и измученной совести.
14
Огонь маленького костра был единственным светом в огромном пустом пространстве; вой шакала — единственным звуком в абсолютной тишине.
Филипп встал и подошел к отцу, рассматривавшему при помощи секстанта точку в ясном зимнем небе.
— Что ты ищешь в этом созвездии? — спросил он.
— Время, оставшееся у нас.
— Ты можешь предвидеть наш конец?
— Нет. Я пытаюсь высчитать, сколько у нас времени до конца путешествия. Я видел Камень Созвездий в самом потаенном месте Рима и знаком с завещанием Баруха бар-Лева. Я — последний охотник за Человеком с семью могилами. Седьмую могилу можно уничтожить, когда алый свет звезды Антарес отразится в источнике Калат-Халлаки, когда темная точка созвездия Скорпиона окажется в центре тверди над Башней Одиночества.
В темноте заржал конь, и Филипп обернулся, чтобы взглянуть на эль-Кассема, который в этот момент поскакал на небольшой холм, возвышавшийся на севере, и осматривал горизонт: он ждал Сельзника, чтобы вызвать его на последнюю битву. Неподвижная фигура воина четко вырисовывалась на базальтовом холме, а арабский скакун казался сказочным Пегасом, готовым взмыть в небо.
Филипп снова повернулся к отцу:
— Ты знаешь, где находится источник Халлаки, верно? Именно туда мы идем.
Десмонд Гаррет отложил в сторону секстант.
— Найти Халлаки было моей юношеской мечтой, моей тайной утопией. Я представлял его себе долгие годы, днями и ночами изучая книги, и отказывался считать легендой. Он представлялся мне последним островком исчезнувшей природы, последней крупицей древнего счастья. В ходе своих экспедиций я месяцами странствовал по пустыне, на границе юго-восточного квадрата, и путь мне преграждала песчаная буря…
— И как тебе удалось найти его?
— Я понял, что буря — нечто вроде ограды — щит, которым природа защищает этот последний рай. Эль-Кассем спрятал на моем пути запасы воды, ими мы сейчас и пользуемся, и я наконец осуществил свой великий бросок, однако, несмотря на все предосторожности, оказался на грани смерти. Я, словно в бреду, преодолел эту адскую стену и, даже потеряв коня, продолжал пробиваться вперед, песок до крови царапал мне лицо и руки, ветер рвал одежду. В какой-то момент силы покинули меня, и я упал. Накрыл лицо краем плаща и, теряя сознание, представил себе лицо твоей матери, единственной женщины, которую любил, и подумал о тебе, Филипп, о том, что больше никогда тебя не увижу.
Он надолго замолчал, вслушиваясь в тишину и словно пытаясь учуять запах врага в легком ночном ветерке. Эль-Кассем на мгновение пропал из виду, чтобы снова появиться во мраке, уже в другом месте.
— Когда я вновь открыл глаза, то понял, что очутился в сказочном месте: вокруг разливался золотистый закат, я лежал на траве, блеяли овечки, пели птицы — разноцветные создания, порхавшие у меня над головой в фиолетовом небе.
Увидев это место, я подумал, что никогда не уйду оттуда. Твоя мать умерла, ты стал мужчиной, а я, возможно, нашел мифическую страну лотофагов, где спутники Одиссея искали забвения, отдыха после бесконечного путешествия. Я подумал, что стану жить в этом недоступном и скрытом от всех краю, спокойно дожидаясь своего последнего часа, теша себя иллюзией, что человек может сбежать от своей истории, от своих привязанностей и своей ненависти; иллюзией, что есть в мире место, где можно забыть самого себя.
А потом я выяснил, что это чудесное место — боевая крепость, а над садами и рощами нависла чудовищная опасность. Этот зачарованный оазис оказался последним бастионом, за которым простирается безраздельное царство тайны, более ужасной, чем любой кошмар, — тайны, от которой я столько раз напрасно пытался сбежать. Халлаки — метафора человеческой судьбы, сын мой: мы пытаемся отыскать на земле утраченный рай, но каждый раз, думая, что обрели его, видим перед собой океан мрака. Не бывает дня без ночи, жары без холода, царства любви, которое не граничило бы с империей ненависти.
— Но тогда зачем сражаться? — удивился Филипп. — Зачем рисковать, тратить силы и терпеть боль, если проклятие неотвратимо? Быть может, уничтожив седьмую могилу, если, конечно, тебе это удастся, ты обманешь судьбу? Остановишь кулак Божий, готовый раздавить нас? Ведь ты всего лишь исполняешь
