— Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести.
— Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна?
— Вечером — буду.
— И мы увидимся?
— Увидимся.
— Где? — спросил я. — Здесь?
— Нет, не здесь.
— Значит, у меня.
— И не у тебя.
— На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я.
— Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло.
— А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво.
— Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать.
В обед случилась еще одна кража.
После обеда читал лекцию Соболин.
Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории.
Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно.
О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца.
Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы…
Но тут влетел Соболин.
— Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай.
Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое.
Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот.
Володя отвел правую руку в сторону и завыл:
Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый!
— Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна?
— Я?… Я ничего.
— А мне показалось, что вы сказали.
Извольте…
— Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален.
— Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?…
— Нет, нет, Владимир Альбертович.
Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина.
— Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только.
— Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин.
— Как?
— Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…»
И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное…
— Так, — сказал Володя. — Так…
Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума.
— Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт.
Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели.
Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте.
Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта…
Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать!
— Караул, — сказал светский хроникер.
— Что? — сказал Танненбаум.
— Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье!
— Как?
— Так! Бинокль спи… украли.
Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум?
Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло.
— А зачем вы взяли с собой бинокль? — приветливо спросила Анька.
— То есть как — зачем? — удивился Юрий Львович. — Здесь же семинар!
— Вот именно. Я спрашиваю: зачем на семинаре бинокль?
— Э-э, коллеги… А вы знаете, как переводится с латыни слово «семинар»?
Мы с Лукошкиной не знали, о чем и сообщили Юрию Львовичу.
— То-то, — ответил он удовлетворенно. — Слово семинар на латыни означает — рассадник!… А вы что себе думали?
И Юрий Львович торжественно поднял указательный палец.
— А что еще украли? — спросил я.
— Еще? Да, кажется, ничего.
— Вы уверены?
— Э-э… нужно проверить.
Юрий Львович ушел. А я задумался.
Я задумался, но ничего путного в голову не приходило.
