Все души

никто не видел, каким румянцем я полыхаю (единственным свидетелем была полированная табличка с фамилией «Кромер-Блейк» и с его инициалами), думаю, что румянец этот разгорелся не от моих предположений, а от того, что так отреагировал я, мое сознание и совесть (то, что от них осталось). Вот тут-то я и устыдился своего eavesdropping.

Я повернулся и стал спускаться по лестнице, на цыпочках и боясь дохнуть – боязнь, которой не испытывал, когда поднимался по этой же лестнице до третьего этажа, когда еще не стал ни бессовестным, ни вороватым, ни шпионом; и теперь, когда я спустился на несколько ступенек, до моих ушей донеслась (на этот раз overhearbig,[68] моим ушам больше не хотелось слушать) еще одна фраза, последняя («Главное, чтобы видно было сверху», – говорил Кромер- Блейк. «Клик» – щелкал поляроид). И все-таки внизу мои губы помимо воли скривились в улыбке, слегка иронической (в духе Кромер-Блейка): мне вдруг представилась возможная сцена, которой я не видел. Но я мигом стер с лица улыбку, когда мне вспомнилось, с какой целью я сюда направился; и тут я осознал, что уже не смогу ни обсуждать свои намерения с Кромер-Блейком, ни рассчитывать, что он заблаговременно скрасит мне провал, скажет обнадеживающие слова, и я услышу от него желанный ответ, тот, который хотел бы услышать на деле: я уже услышал безнадежные слова и нежеланный ответ, произнесенный чьим- то надтреснутым голосом.

* * *

Клер Бейз и я в знак прощания отправились в Брайтон, когда мальчик Эрик уже отбыл и она согласилась увидеться со мною еще раз (увидеться наедине) и выслушать мои предложения, поговорить со мною спокойно, без спешки, без будильника, без колоколов, отзванивающих каждый час, каждые полчаса, каждую четверть часа и трезвонящих напропалую в пору предвечерья (и так будет до скончания веков, хоть я никогда их больше не услышу). В Брайтон мы приехали в конце недели, в субботу, чтобы провести там одну-единственную ночь, первую и последнюю, которую провели вместе, потому что я не спал с нею так, как спал с Мюриэл (мальчик Эрик снова был в Бристоле, а Эдвард Бейз в командировке на континенте). Но в Брайтоне мы почти не покидали гостиницы, непохожей ни на лондонские, ни на редингские и не такой банальной, как те: из окон номера, выходивших на обе стороны, нам были видны минареты и луковицы куполов пресловутого Королевского павильона в псевдоиндийском (вернее, гротескно-индийском) стиле, а также пляж, уже с другой стороны (единственный раз, когда ночь вдвоем стоила немалых денег; адюльтер, как правило, больших затрат не требует). Гостиницу-то мы все-таки покидали, просто у меня создалось впечатление, что нет: мы ведь с Клер Бейз в основном проводили время взаперти и в Оксфорде, и в Лондоне, и в Рединге, и в Брайтоне. В Брайтон мы поехали не поездом, а на машине Клер Бейз, и в этом было что-то от первого, начального события (хоть событие и было завершающим): ехать вместе с нею в ее машине, целое путешествие, притом в южном направлении; в первый раз мы оставляли позади Лондон и Рединг, я сидел слева, с ощущением – ложным, – что сам веду машину, она сидела рядом со мной с тем же ощущением – соответствовавшим истине. Но ложью было все, так я думаю (все, что касалось нас; но не то, что касалось других, той, которая умерла тридцать лет назад в далекой стране, и того, кто не умер, хоть ему и следовало бы умереть тогда же и там же). Наша встреча проходила под знаком прощания, а это знак всегда зримый, всегда заметный, но мы все равно еще притворялись, что прощание и разлука не определились до конца, а ведь и то и другое было предопределено изначально (пережить то, что называют любовным эпизодом, в месте, где находишься временно, чтобы было, о ком думать, – таково было решение, таков был план); мы же все еще притворялись, что прощание и разлука могут зависеть от этой встречи в конце недели, что все можно решить в этом городе Брайтоне, в этом гостиничном номере. И я почувствовал великое утешение (а то и огромное удовольствие), оттого что смогу предложить невозможное, зная, что предложение не будет принято: ведь именно заведомая невозможность и верный отказ – иными словами, тот случай, когда нужно только выждать, кто раньше предложит, кто первым начнет разговор, – и есть именно тот случай, который позволит проявить пылкость и повести себя с большей уверенностью при выражении желаний, чем тогда, когда существовал бы хоть малейший риск, что желания эти будут удовлетворены. И Клер Бейз притворилась, что верит мне – так мне показалось, – что принимает меня всерьез, и пустилась в объяснения, как будто в них и впрямь была необходимость и простого нет было мало, как будто она опасалась причинить мне боль и ей было важно, чтобы я всё понял (повела себя с большим тактом). Всего лить формальность, ее необходимо выполнить, дабы придать возвышенный характер отношениям, не являющимся кровными, а такие отношения никогда не бывают ни плодотворными, ни особенно интересными, но тем не менее считаются необходимыми для того, чтобы было о чем поразмыслить, чтобы в мыслях строить фантазии о том, что будет, чтобы мысль работала, чтобы не прозябача. Чтобы не томилась в унынии.

Но ни о чем этом мы не говорили: я придержал свою краткую речь, она – свой пространный ответ до того момента, когда, уже отужинав и погуляв по бескрайнему пляжу, мы вернулись в гостиничный номер, зная, что теперь предстоит самое трудное – выступить в представлении, сыграть свою роль. Поэтому мы копили запасы энергии (словесной и судьбоносной) заранее, во время поездки в машине и посещения Королевского павильона, этого дворца-имитации с его зубцами и бельведерами и с окнами в южном стиле, с непременными жалюзи; пока бродили по городским магазинам (с неизменными заходами в букинистические лавки, которые ждут меня по всей Англии, с неизменным приобретением сумок для Клер Бейз и подарка для мальчика Эрика) и пока ужинали, глядя на пляж и на волны прилива; и пока бродили по пляжу разувшись, я тоже разулся на этот раз и нес башмаки на весу, зажав шнурки между средним и указательным перстами (без перчаток). А потом мы поднялись в номер, после стольких обрывочных фраз и стольких пауз (но час был не поздний, мы знали, что день еще не кончен, еще достаточно времени до той минуты, когда можно будет попытаться уснуть; а может, ни ей, ни мне не хотелось, чтобы все получилось слишком утомительно и слишком по-настоящему); она, по обыкновению, снова разулась, а я уже нет, хотя в носки набился песок; и она легла на кровать, и юбка ее задралась, как было предопределено, дабы оказались на виду ее ноги, не мускулистые и крепкие, какими их видели столько глаз, а стройные и двигавшиеся почти по-девчачьи. В эту ночь мы могли растянуть до бесконечности содержимое нашего времени, а потому можно было ни с чем не спешить – ни с разговором, ни с поцелуями. Весенняя ночь была по-настоящему весенней, и одно из окон номера, то, откуда можно было разглядеть какой-нибудь несуразный минарет, какой-нибудь купол в форме луковицы, освещавшиеся изнутри, было открыто. Я повернулся спиной к этому окну и теперь мог смотреть в другое, выходившее на пляж и на море. Я закурил сигарету. Я сказал:

– Клер, я не хочу уезжать. Не могу я сейчас уехать. – И подумал, что этих двух фраз, почти одинаковых, может, достаточно для того, чтобы она вступила в разговор, чтобы ей пришлось что-то сказать в ответ (и тут же подумал, что хоть и заговорил первый, но все еще размышляю и никак не закончу). Она вступила в разговор, но ответа не дала (ответа в точном смысле слова).

– Ты хочешь сказать, уехать из Оксфорда.

Я сказал:

– Да, хотя дело не в Оксфорде, из Оксфорда я как раз хотел бы уехать, думаю, что так, да и делать мне здесь больше нечего, срок договора кончается. Я не хочу расставаться с тобой. Слишком я по тебе соскучился за эти бесконечные недели и не хочу расставаться с тобой всего лить по чисто географическим причинам, смешно было бы. – И я подумал, что высказался более чем недвусмысленно, как оно требуется в серьезном разговоре между любовницей и любовником; и такие разговоры должны всегда вестись на ровной почве, без утайки и с устремленностью в будущее.

– Географические причины достаточно веские, чтобы вынудить людей расстаться. Иногда они решающие, приговор обжалованию не подлежит. Ты сказал, что не хочешь уезжать, потом сказал, что хотел бы уехать, значит, и сам не знаешь толком, чего хочешь. А я знаю, что не хочу никуда уезжать, и не могу. Да, впрочем, неважно, пусть сам ты не знаешь, хочешь или не хочешь, в любом случае тебе придется уехать, и ты уедешь. Нет смысла обсуждать то, что бесспорно. Я сказал:

– Но ты могла бы поехать со мной. – И подумал, что этими словами, к собственному удивлению, уже высказал почти все самое важное, что должен был высказать (и недвусмысленно) в ту июньскую ночь, ночь с субботы на воскресенье, в городе Брайтоне (и еще я подумал: Клер Бейз скажет, что это невозможно).

– Куда поехать? В Мадрид? Не говори нелепостей. Это невозможно.

Я сказал:

– Но ты поехала бы со мной, будь это возможно? – И подумал: вот ей удобный случай сказать, что она