и так…
Багер включил пси-блок, не спеша внедрился в мозг спящего, потихоньку, чтобы не разбудить. Покопошился, полистал последние мысли, впечатления. М-да… Как в хрестоматии. Святого храма Солнца верный слуга, подмастерье цеха ножовщиков Таюн. Не бедный. Так сказать, зарождающаяся буржуазия. Представитель прогрессивного слоя общества. Попробуем…
Спит Таюн, и снится ему сон дивный. Вроде явился ему Посланник Солнечный – красив да светел, хоть по обличью простой гримбль, только голый. Глаза добрые, глядят ласково, щетина улыбкой топорщится. И спрашивает, значит, Посланник:
– Ну, как живешь, Таюн?
– Да неплохо, слава Солнцу, неплохо, хе-хе…
– Доволен жизнью?
– А как же! Что ж я, грешник какой или, упаси Солнце, еретик, чтоб недовольным быть?! Живу хорошо и всем доволен. Ремеслом владею, заработки не хуже, чем у кого, баба славная, детишки каждый год подрастают… Чего ж недовольствовать? Дом свой есть, огородик, трав медвяных двенадцать стволов, за зиму ни один не вымерз, грехов на мне нет… Ну, не так уж чтобы совсем – бабу с похмелья по охвостью поучишь, или пройдешься с народом по кромяковскому кварталу с дубиночкой, или с барина за ножны резные лишний золотой слупишь, хе-хе, не согрешишь – не покаешься! А уж что побалуешь разок-другой с Гвоздевой бабой, так это уж и вовсе не грех, кто ж в этом деле чист, хе-хе, разве что отцы святые… которые возрастом постарше…
– А скажи-ка, Таюн, не бывает ли у тебя тоски смутной, мечтаний несбыточных, мыслей вольных?…
– Н-ну… насчет мыслей, так, пожалуй что и нет… а вот тоска да муть – это с похмелья завсегда. Дык и загадка ж есть: кто, мол, с ног валит, а голова болит? Все он, сок-сочок, святое дело! Особливо после баньки… Ох-хо, грехи наши сладкие…
– А сны тебе снятся, Таюн? – все расспрашивает Посланник.
– А то как же! Вот хоть сейчас – ты, Посланник Солнечный, снишься. Или третьего дня, скажем, дивный сон приснился: весна вроде, выхожу я в садик, гляжу – а у меня самый лучший ствол поморозило. Ну что ты скажешь! Расстроился, да делать нечего – взял лопатку, вырыть, значит, стволик. Да только копнул раз- другой – уперлась лопатка, брякнула. Разрыл – кубышка! Ну, думаю, клад! Хвать кубышку, да в сарайчик, от чужого глаза. Крышку отколупываю, думаю: это если даже не золото, а серебро, так и то немало выйдет. Отколупнул – а там дерьмо… Тьфу, как вспомню, аж сейчас муторно… Так загоревал во сне-то, ногами задрыгал, бабу с кровати на пол скинул…
– Н-да, тоже сон… Слушай, Таюн, а не снилось ли тебе когда, что ты летаешь?
– Упаси Солнце, разве ж можно? Пока в коконе лежал, тогда бывало, как у всех, а как вывелся, в разум вошел – ни-ни. У нас с этим строго!
– Это ты верно говоришь, Таюн! – одобрил Посланник. – Ну, а все же – может, охота полетать, хоть во сне? Дана мне Святым Солнцем власть малая – желания во сне исполнять.
– Да брось, Посланник, на кой оно мне! Если уж сильная у тебя охота сон сладкий на меня навести, сделай милость – пускай приснится мне сон третьегоднишний, с кубышечкой, да только чтоб в кубышечке и вправду золото лежало; и вроде я с тем золотом, значит, подкатываюсь к мастеровой бабе. Ох и хороша, стерва!
– Что ж, Таюн, раз уж ты такой славный гримбль – будь по-твоему! Гляди свой сон!
Вспыхнул Посланник полымем на ярком солнышке – и исчез. А Таюн, на другой бок перевалившись, блаженствует во сне: вот он крышку отколупнул, вот и золото засияло червонное, каждая монетка, что маленькое Солнце святое, вот уж он с деньжатами в мошне – к мастеру в дом. Того, ясно, нету, в храме грехи замаливает, а баба его, Пия, молодушка, сок только что не брызжет, встречает Таюна, привечает. Да только она его жвалами разок щекотнула, только он руки растопырил, примерился ее за бока прихватить, как тут вламываются солдаты храмовые, золото повытрясли, Таюна на дыбу поволокли, а бабу – на площадь, сечению плетьми подвергать; вырвался Таюн – и бежать, а солдаты за ним, он с моста в речку вниз головой…
Проснулся Таюн – стоит он в ручейке на шестереньках, в воде по дыхало, и орет благим матом, совсем ошалел… Вылез на берег, встряхнулся, одежку праздничную по травам развесил сушить, а сам, в бабий плащ завернувшись, присел на солнышке с кувшином в обнимку и так, в расстройстве и хмелю, прогоревал до самого вечера…
Багер тем временем сделал еще два тау-перехода и перенесся на четыреста лет вперед. Он хотел проникнуть дальше, но треск в тау-блоке сменился мерным тиканьем – прошлое кончилось, а в будущее путешествовать можно только с обычным темпом – секунда за секунду. Медленнее – пожалуйста. Но не быстрее, чем будущее превращается в настоящее…
Была поздняя, холодная осень или начало зимы. Ветер тянул по земле солому, мусор, бумажки, редкую снежную крупу, громыхал отодранным железным листом на какой-то крыше. Ян прятался от ветра за неровной, окрашенной в отвратительный бурый цвет стенкой ларька. Козырек дождевого колпака натянут на самые глаза, воротник грубого суконного пальто поднят, руки – в карманах, во рту – кривая трубочка, дымящая едким зельем…
Нешумлив голодный базар. Вещей много, пищи мало. Да и вещи – одно название. Стандартные серые дерюжные куртки, такие же штаны, плащи, платья. Все не новое, ношеное. Тусклые, без блеска, с повылезшей щетиной голодные лица. Сухой, болезненный скрип челюстей, гоняющих по пустому рту круглые морские камешки-окатыши. Изредка – сытые, лоснящиеся морды из меховых воротников. Стоят, широко расставив когтистые ноги над чемоданами и мешками с сушеными фруктами и зерном. Хлопают себя всеми четырьмя ручищами по толстым бокам, греются, м-матосас, возле бочки на колесах, прихлебывают подогретый медвяный сок.
Старинные куранты на башне пробили полдень. Распахнулось под часами окно, засиял в нем писанный яркими красками портрет Великого Впередсмотрящего. Все на базаре обернулись лицом к портрету, посдирали колпаки, платки теплые, затянули скрипучими голосами: «Сияет Солнце над миром – то Великий Впередсмотрящий ведет страну к Неслыханным Свершениям…»
Все пятнадцать куплетов пропели. Шныряли в толпе офицейские в форме и в штатском, следили, чтоб все были охвачены единым порывом, чтоб никто, упаси Солнце, не постеснялся изъявить горячую преданность Великому… Отзвучал последний куплет, сошлись створки окошка, заслонив сияющий лик до вечернего славословия. Прохлопал народ трижды кургузыми крылышками, натянул колпаки, вернулся к торговле.
Тем временем возле ларька остановились двое мальчишек-прошлогодников, забормотали на воровском жаргоне. Один заметил неподвижную фигуру в темном углу, шепнул: «Заткнись!», скосил желтый глаз.
Багер передвинул трубочку в левый уголок рта, сказал негромко:
– Не суетись, я не тихарь…
Ухмыльнулись пацаны, прищелкнули по-особому челюстями, шмыганули в толпу между прилавками. Багер из своего угла следил за маленькими фигурками. Вот одна появилась перед мордатым фруктовщиком, покланялась. Протянулась ручонка – просит… А сам нижней рукой потихоньку сгреб горсть зерна с соседнего прилавка.
Продавец завопил:
– Ворюга! Держи! Хватай!
Шкет сквозанул, бежит, ныряет под прилавки, между ногами вертится ужом… Торговец за ним гонится, сшибает ящики, корзины. От бочки с подогретым соком несется гогот – пооборачивались лоснящиеся морды с кружками в руках, рады забаве; а за спинами у них второй малец неслышно скользит, по карманам шарит. Специалисты, с подсадным работают…
Наконец донесся радостный крик:
– Попался, ворюга!
Ведет мордатый мальчонку, тащит за воротник, а шкет на ходу зерно жует – знает, что в каталажке не накормят. Подтащил торговец мальца к офицейскому, машет тремя руками, за рог хватает, себя по ляжкам хлопает, а четвертой цепко держит пацаненка. Офицейский глазами выпученными поводит, слушает. Тут еще какой-то доброхот объявился, тычет рукой в сторону ларька, объясняет, дескать, был еще и второй, вот с тем, в уголке, разговаривали.
