сигарету. - Меня Кириллом зовут!
Разговор получался совершенно идиотский. Ничего не ответив ему, я махнула рукой и развернулась в противоположную сторону. Меня снова разобрал сухой горячий кашель, который никак не хотел останавливаться.
Мужик пожал плечами и зашагал дальше по тропинке. А я опустилась на землю.
Все. Сил больше не было. Не было больше ничего…
И тут снова, до меня долетели последние слова - «Живи!».
Мне стало стыдно. Так стыдно, что я схватилась руками за щеки, которые стали пунцовыми. Кирилл сделал все - пожертвовал собой, для того что бы я жила, для того, что бы могла ходить и дышать по этой земле... А я вместо того что бы лежать сейчас дома в теплой постели и пить аспирин, пытаюсь умереть под какой-то березой от пневмонии! Дура!
Поднявшись, я, слегка покачиваясь, вышла на тропинку и хриплым, словно у старого курильщика голосом, окликнула еще не так далеко отошедшего Кирилла. Другого Кирилла:
-Не подскажете до ближайшей автобусной остановки или станции метро — куда идти?
Мужик, словно каждый день, общавшийся со странными девицами, совершенно спокойно объяснил, как доехать до метро.
И правда, едва повернув по тропинке, я снова вышла через небольшую арку. Увидев напротив автобусную остановку, торопливо зашагала к ней. Денег у меня не было - только проездной на метро, поэтому другого варианта, кроме как проехать «зайцем» я не видела.
Лже-Кирилл, как то быстро растворился в людском потоке, и я потеряла его из виду. Странно, что дядька оказался не наркоманом, маньяком или грабителем... Хотя, чего меня грабить? Да и кашель отпугнет любого нормального, да и не совсем нормального психа... Мало ли туберкулезных больных ходит по Москве?..
Автобус пришел довольно быстро, и десяти минут не прошло, как я подошла к остановке.
Устало плюхнувшись на коричневые кожаные сидения я посмотрела на себя свое отражение в темном автобусном стекле и ужаснулась. Со стекла на меня смотрел призрак — лицо бледное с темными кругами под глазами, губы сине-фиолетовые, на лбу ссадина, а волосы всклокочены и в них запутались какие-то листья и мусор. Да я действительно не самый лакомый объект для маньяка... И как еще этот лже- Кирилл сам не испугался и не шарахнулся от такой «красавицы» как я?
А за окном автобуса мелькала вечно спешащая городская жизнь — сновали машины, маршрутные газели-такси выполняли сложные акробатические номера для того что бы высадить и взять пассажиров, отчаянно маневрируя среди городских пробок. Автобусы, словно большие неповоротливые гусеницы, торопливо подмигивали фарами, приглашая новых пассажиров присоединиться к тесной и душной компании усталых людей. Палатки торговали, магазины вывешивали таблички с радостными новостями о грядущих скидках, люди торопливо вышагивали вдоль тротуаров...
Вообщем город жил. Город жил своей жизнью, не обращая внимание на все мои беды. Ему такому шумному и многолюдному было совершенно наплевать на мое, на Уваровой Светланы Николаевны, несчастье.
Наконец неспешно подтянувшись к конечной, автобус остановился возле людной остановки. Оглянувшись, я поняла, что это станция «Университет» - над колоннами привычно мигало время — всего лишь одиннадцать вечера. От матери, конечно, попадет, за то, что не позвонила ей вовремя, но скажу, что телефон разрядился. Я нервно сжала маленькую Нокиа в своем кармане. Маме же не объяснишь, что
Сердце больно защемило. Любая мысль о Кирилле сводила судорогой тело, и становилось сложно дышать, будто бы кто-то убрал весь кислород из окружающего меня воздуха.
Встряхнувшись, я снова взглянула на часы — 23.20. Отлично. Если я так и буду торчать возле выхода, то метро скоро закроют!
И тут я случайно перевела взгляд чуть правее, туда, где рядом с часами информационная панель показывала давление ртутного столба, температуру и... дату. Сегодняшнюю дату — второе ноября...
Я заплакала, и устало побрела к входу. Завтра мой день рождения. Мне должно исполнится восемнадцать лет...
…С той ужасной ночи прошел почти год.
Наступила осень, мелькнуло разноцветными букетами и кленовыми листьями первое сентября и потянулись учебные будни.
Алешка уже давно уехал жить обратно к своей тетке. Дома у нас он больше так и не появлялся. Пару раз звонила Татьяна, разговаривала она только с мамой.
На мои звонки Алешка не отвечал, к телефону не подходил, а на просьбы перезвонить не реагировал, и я, наконец, перестала названивать.
Ни о какой любви между нами и речи быть не могло – я относилась к Алешке не иначе как к брату, он же ко мне (как показало время) не относился вообще ни как. В голове постоянно слышала его вопрос о том, кто я ему – жена, любовница или мать… Однако вместе с тем, с уходом Алешки, царившая в моей душе зияющая рана стала еще больше. Но сильного разочарования я не испытывала, возможно потому, что не испытывала надежды на что-то хорошее.
Честно говоря, я тогда вообще плохо понимала, что вокруг меня происходит — жила на автомате, как робот... Да и сейчас я напоминаю, как совершенно правильно выразился Алешка манекена...
Тяжелым испытанием для меня становились поездки до лицея и обратно. Особенно если не получалось открыть учебник и углубиться в изучение физики или биологии, а приходилось стоять под натиском упирающейся толпы, разглядывать проезжаемые мимо улицы в стеклах автобуса. Серые никчемные дни, превратились для меня в сущее наказание. Теперь я прекрасно знала насколько бывает пустым огромный многолюдный город, и как одиноко и безрадостно можно чувствовать себя в самой веселой и шумной компании. Просто потому, что там нет кого-то очень для тебя важного. Артур больше не показывался, Алешка тоже не проявлялся. Я осталась совершенно одна.
Было ощущение, что мир остановился, планета перестала вращаться и застыла на одном месте.
Но больше всего я боялась вечеров. Вечеров, когда ложась на прохладную простынь и едва успев закрыть глаза меня сжимала страшная, почти физическая боль — в сердце что-то отчаянно ныло, грудь, словно огромным прессом сдавливало так, что не хватало воздуха.
В эти дни не было ни мыслей, ни желаний. Ни чего не было — лишь эта проклятая ноющая боль, которая доводила до отупения, выматывала до изнеможения. Ни что не приносило облегчения. Хотелось кричать, кричать так, что бы на северном полюсе птицы с испугом слетали с холодных голых скал, но крик всегда застывал на моих губах, словно горло сводило судорогой.
Вот так. Все двенадцать месяцев. Самые долгие месяцы в моей не такой уж и долгой жизни. Каждый новый день приносил все больше и больше боли, чем предыдущий, заставляя мечтать о том, что бы однажды радостный сон никогда не был потревожен пробуждением. Это было нелогичным, неправильным. Говорят, что можно пережить все — и слезы и боль, горькую пустоту разлуки. Все проходит, все заживает. Но мне действительно было хуже с каждым новым днем. Сердце не хотело остывать, разум не мог забыть. Может быть тому виной были слишком реальные сновидения, может просто требовалось больше времени. Не знаю.
Я что было силы старалась заполнить пустые серые дни, раз не могла заполнить пустоту души — старалась по максимуму загрузить себя учебой, всю домашнюю работу взяла на себя, не давая ни минуты себе отдохнуть и остановиться. Но напрасно. Я лишь попусту себя выматывала, мрачные мысли не могли покинуть мою голову, а боль — мою душу.
Я стала до глубокой ночи просиживать возле монитора компьютера. Печатала контрольные и рефераты, пролистывала учебники на много тем вперед, пока глаза не начинали слезиться, а строчки сливаться в единое неразличимое пятно. Хотела спать, но не видеть снов. Потому что после этих радостных
