«дороги Are». В каждой из этих местностей именами Брюнисанды, Брюнего и Are обозначали одно и то же божество, покровительницу дорог и перекрестков, подобную греческой Гекате. Вероятно, это божество внушало страх — по крайней мере, его цветом всегда был черный, что отразилось и в самом имени Брюнисанды, и в названии ее замка Монбрюн. В таком случае ответ напрашивается сам: в образе Брюнисанды угадываются смутные очертания женщины-божества, которую впоследствии христианство преобразило в Черную деву; подтверждением догадки может служить и то, что в именно в Окситании больше всего Черных дев.
Однако можно пойти еще дальше. Германский корень «brun», ставший «braun» в немецком и «brown» в английском, означает не только «коричневый», как во французском, но и «сверкающий», что прекрасно подходит к описанию светозарной таинственной Брюнисанды. Окончание этого имени соответствует другому корню, найденному в окситанском языке: «sens», то есть «грудь». Довольно интересное наблюдение, особенно если учесть, что слово «brun» — кельтского происхождения и соотносится с валлийским «bron», которое означает то же самое: «грудь», «чрево». Не слишком ли много совпадений?.. Вполне возможно, что имя «Брюнисанда» вобрало в себя семантику нескольких древних корней, что делало ее либо «Черной (коричневой) грудью», либо «Сверкающей грудью»; все эти толкования нисколько не противоречат друг другу, более того: замок Монбрюн стоит на круглом холме, то есть на «груди» (разумеется, в переносном смысле). Подобные значения в равной степени могут характеризовать образ богини-матери.
Имя «Брюнисанда» заставляет вспомнить о героине второй ветви «Мабиноги» — Бранвен, сестре Брана Бендигейда, чье имя, как мы уже говорили, может означать «Белый ворон». Впоследствии, несколько изменив форму, оно поменяет и свое значение: в истории о Тристане Бранвен превратится в прислужницу Изольды Брангену, то есть в «Белое чрево (грудь)»; мы уже упоминали, что ее брата Брана называли «чревом», поскольку он владел магическим котлом, ставшим одним из прообразов святого Грааля. Впрочем, Брюнисанда напоминает еще одну героиню, загадочную Императрицу, являвшуюся Передуру в многочисленных обличьях, в том числе и в облике «Черной девицы». Кроме того, в другом отрывке, где автор описывает наряд Брюнисанды, отмечена ее «шапочка с павлиньими перьями», что отсылает нас к другому образу: Юноне (Гере), чьим символом был павлин, даровавший богине все цвета радуги. Завуалированное присутствие этого символа лишь усиливает сияние, исходящее от хозяйки волшебного сада.
Столь небольшая деталь, как птицы в саду Брюнисанды, чье волшебное пение утоляет ее печаль, вне всякого сомнения, восходит к древней кельтской мифологии, что позволяет провести параллель между Брюнисандой и уэльской богиней Рианнон (Ригантона, то есть «Королевская»), героиней первой и третьей ветвей «Мабиноги». Во время своих бесчисленных странствий она встретила будущего супруга, короля Пуйла, государя Аннуина («хозяина Бездны»), чье имя в измененной форме можно узнать в имени Пеллес: так зовут Короля-Рыбака в «Перлесво» и «Поисках святого Грааля». Во второй ветви «Мабиноги» мы находим и птиц Рианнон, которые своим волшебным пением заставляют забыть обо всем спутников Брана, веселящихся на пиру Бессмертия: «И из всего их горя они не помнили ничего, ни того, что случилось с ними, ни прочих печалей» (Мабиногион. С. 39.). Изображение окруженной птицами Рианнон, чей образ предвосхитил христианские представления о «Деве с Птицей[22]», можно найти и на чеканных стенках знаменитого котелка из Гундеструпа. Не будем забывать и то, что традиция, берущая начало в романе «Жизнь Мерлина» Гальфрида Монмутского, приписывает знаменитой фее Моргане способность превращаться в птицу; принимать птичий облик может и ее ирландский двойник, фея Морриган («Великая королева»).
Обилие параллелей и аналогий, появляющихся между этими образами, заставляет отказаться от мысли о простом совпадении: вне всякого сомнения, роман «Джауфре» был создан по мотивам кельтских мифов. Более того, несмотря на то, что на страницах «Джауфре» Грааль ни разу не появляется, этот роман следует считать одним из самых архаичных текстов, посвященных теме поисков Грааля. Сходство некоторых отрывков окситанского «Жофрея» с эпизодами «Повести о Граале» Кретьена де Труа отмечалось многими медиевистами; порой даже считали, что окситанский автор, как и Вольфрам фон Эшенбах, попросту обработал роман шампанского поэта, однако подобное утверждение абсурдно. Исследования Риты Лежен, посвященные этому тексту, показали, что «Джауфре» был написан раньше, чем «Повесть о Граале»: похвальное слово, адресованное неизвестным автором «Джауфре» королю Арагонскому (то есть Альфонсу II), позволяет отнести время создания памятника к 1180 году, тогда как «Персеваль» Кретьена де Труа появился на свет в 1190 году. В очевидном сходстве многих деталей этих романов следует винить самого Кретьена де Труа, который довольно часто обращался к произведению окситанского автора. Однако если неопровержимое сходство «Джауфре» и «Персеваля» было отмечено многими, то до сегодняшнего времени почти никто не обратил внимания на отчетливое подобие другой пары: окситанского «Джауфре» и уэльского «Передура». Сходство их проявляется не столько в одинаковых эпизодах, сколько в самой структуре текстов, в основе повествования. Конечно, ни в том ни в другом произведении мы не найдем слова «Грааль»; разумеется, не стоит тратить время на поиски образов Кровоточащего Копья или Отрубленной Головы в «Джауфре». Тем не менее мотив плача, которому предаются Брюнисанда и ее свита, роднит этот эпизод с описанием процессии Грааля в «Передуре». Однако если мы оторвемся от сравнения сюжетных ходов и обратим внимание на то, что служит толчком к развитию сюжета, то обнаружится, что в основе «Джауфре» и «Передура» лежит одна и та же тема, которая заявит о себе и на страницах «Перлесво», — тема кровавого мщения.
Вернемся к окситанскому роману. Случайно попав в волшебный сад Монбрюна, Джауфре становится свидетелем этой странной церемонии, в ходе которой Брюнисанда и ее спутники начинают стонать и горько плакать. Разумеется, ничего не понимающий герой спрашивает, что все это значит. Но едва он успевает задать вопрос, как вдруг все бросаются на него и начинают нещадно избивать, не давая сколько-нибудь вразумительного объяснения. В результате бедняга даже приговорен к смерти.
Из контекста рассказа невозможно понять значение этого странного эпизода. В дальнейшем повествовании найдется объяснение столь бурным проявлениям грусти, однако ничего не будет сказано о том, что послужило такому всплеску гнева, иными словами, почему Джауфре
Незаданный вопрос, который
Рене Нелли[23], обращавший внимание на интересующий нас эпизод, сделал на этот счет любопытное замечание. В XVIII веке в Ланьи, что неподалеку от Парижа (монастырь, предназначенный для ирландских миссионеров, последователей святого Колумбана), всякий раз, когда заезжий торговец осведомлялся, каковы цены на рожь, местные жители тотчас же сбрасывали его в водоем. Столь бурная реакция на безобидное желание узнать, не вел ли кто здесь до него «дел о ржи», объяснялась тем, что город все еще жил воспоминанием о некоем Делорже, двумя веками ранее разграбившем Ланьи!.. Рене Нелли добавил, что истоки мотива, отразившегося в схеме «вопрос, который не должно задавать, — нарушение запрета — общественное негодование», следует искать в «древнейшем законе первобытного общества, которое не хочет, чтобы зло было названо по имени, в особенности чужаком; в противном случае любопытство последнего должно быть наказано». Без сомнения, этим можно объяснить и гнев толпы, не дающей ответа на вопрос, и удары, нанесенные Джауфре рыцарями Брюнисанды. Так или иначе, своим вопросом Джауфре добился того же результата, что и вместе взятые Персеваль, Перлесво и Передур: первый его визит в замок, принадлежащий «Иному миру», можно расценить как полный провал, подвергший вдобавок его жизнь опасности…
