римских, германских или кельтских преданий становились в христианской традиции либо «святыми», либо «дьяволами» — в зависимости от своего характера или образа жизни. Сам дьявол приобрел черты древнего доисторического божества (знаменитого Цернунноса, бога с оленьими рогами), а его изображение в виде рогатого и волосатого чудища с ногами-копытами закрепилось не только в различных видах искусства, но и в коллективных представлениях общества. Однако до того как Цернуннос стал подобием дьявола, его превратили в «святого» Корнелия, высочайшего покровителя церковного прихода Карнака, являвшегося защитником
Можно привести и другие примеры подобного переосмысления. Имя древнего кельтского божества Эдейрна (по-видимому, произошедшее от того же корня, что и латинское «ternus», «вечный»), занимавшегося военным ремеслом и охотой, было использовано составителями романов о рыцарях Круглого стола: так назван один из спутников короля Артура. Впоследствии Эдейрн стал «святым», в то время как его брат Гвинн («белый») был превращен в привратника Ада, заботящегося о том, чтобы из преисподней не мог вырваться ни один осужденный. Странная судьба у родных братьев… Кельтская богиня Бригита, чьим римским эквивалентом была Минерва, обрела вторую жизнь в образе «святой Бригиты», аббатисы из Килдара (что, впрочем, не доказывает действительного существования этой раннехристианской святой…). «Языческое происхождение» не помешало святой Бригите стать второй покровительницей Ирландии. Первое место занял святой Патрик, не менее сомнительный персонаж: вероятно, это собирательный образ многочисленных миссионеров, проповедовавших слово Божье в Ирландии V века. Вполне возможно, что Дану (Дана, или валлийская Дон), богиня Начал и прародительница знаменитых племен, носящих ее имя («племена богини Дану»), нашла свое отражение в христианизированном образе «святой» Анны, матери Девы Марии, имени которой не упоминает ни один канонический текст.
В подобных условиях не стоит удивляться тому, что языческое наследие — Грааль и его поиск как инициация, позволявшая герою достичь совершенства, — впоследствии было использовано в качестве модели христианской аскезы. Однако порой благие намерения отходили на второй план: так, если взглянуть на рассказ о Перлесво под определенным углом зрения, то можно заметить, что он насквозь пропитан идеями крестового похода. Средневековое общество не отвергало столь воинственной концепции, предложенной монахами клюнийского ордена: «очищение мира от скверны», пропагандируемое «Перлесво», уничтожение зла, непременно исходящего от дьявола, — не преступление, а благое дело. Впоследствии подобное оправдание своим действиям будет использовать и «святая» инквизиция.
Приблизительно в 1200 году идеалы Римской церкви несколько меняются. Вслед за временем крестовых походов, необходимых не столько для того, чтобы укрепить веру, сколько для того, чтобы направить социальную агрессию в нужное русло, наступил период размышлений и созерцания. Милосердие, человеколюбие оттеснило в сторону понятия о правосудии и справедливости; яркий тому пример — деятельность святого Франциска Ассизского. Великолепные готические соборы окрыляли верующего, усиливая в нем любовь к Всевышнему и стремление выполнить любое его пожелание, что приводило к некоему «духовному дирижизму» в обществе.
Белое духовенство, примирившись с окружающей действительностью, довольно неприглядной в сельских областях, с головой погрузилось в повседневные заботы. Черное духовенство отгородилось от мирских проблем Добровольным отшельничеством. Новоявленные затворники проповедовали созерцание, доказывая, что Божьи намерения становятся ясными в монастырской тиши, в этом замкнутом мире, в котором, затмевая обманчивый блеск мирских иллюзий, сияет Божественная истина. В таком ключе было выдержано учение святого Бернара; аббатство Сито, духовный центр цистерцианства, способствовало повсеместному распространению нового течения. Итак, на смену действию пришло созерцание.
Не менее серьезные сдвиги произошли и в области теологии. Все усилия Церкви были направлены на то, чтобы упорядочить и прояснить некоторые догмы, ставшие несколько туманными в силу специфики своего появления: для выработки того или иного постулата то и дело приходилось прибегать к компромиссным решениям. Самым противоречивым являлся в то время вопрос о пресуществлении Христа. Проблема была решена в 1215 году в ходе Латеранского собора, на котором во всеуслышание было объявлено о догмате пресуществления: отныне хлеб, освященный духовным лицом, будет плотью Христовой, а вино в потире — его святой кровью.
Все это предрешило участь Грааля. Таинственный сосуд, являвшийся некой «святой вещью», был уподоблен чаше, наполненной кровью Распятого; кровь эта была пролита, чтобы
1. ПРОДОЛЖЕНИЯ «ПЕРСЕВАЛЯ»
Вне всякого сомнения, последователи Кретьена де Труа создавали свои произведения для двора Фландрии. Сам Кретьен писал «Повесть о Граале» по заказу Филиппа Эльзасского, сына графа Фландрского, — того самого графа, что доставил в Брюгге сосуд, наполненный кровью Христа. Известно также, что волшебные истории о чуде святой крови Христовой распространялись вокруг аббатства Фекамп, любимого монастыря Плантагенетов на континенте; не миновал рой чудесных рассказов и аббатство Гластонбери.
К тому времени в Антиохии было найдено копье, якобы принадлежавшее центуриону Лонгину: воин, чье имя происходит от греческого «lagkias», пронзил им тело распятого Христа. Зародившийся в Англии и Фландрии культ святой крови Христовой и святого копья нашел поддержку в романе Кретьена де Труа: для этого автор умело использовал образы магического копья древних кельтов и таинственного сосуда, источавшего удивительный свет.
Долгое время считалось, что первым, кто продолжил «Повесть о Граале», был некий Вошье де Денен, однако в действительности первый последователь остался неизвестным. Он продолжил рассказ о приключениях Гавейна, племянника короля Артура, с того места, где Кретьен прервал свое повествование. В отличие от шампанского поэта все свое внимание он сосредоточил на рыцаре Гавейне, в то время как странствиям Персеваля не уделил ни строчки.
Итак, в одном из своих бесчисленных приключений Гавейн попадает в замок, где его принимает некий «безукоризненно честный человек»: он лыс, а главное — страдает от раны. Во время трапезы мимо Гавейна проносят кровоточащее копье, серебряный поднос и Грааль, который держит в руках плачущая юная дева; однако следом появляется гроб, в котором покоится тело мертвого рыцаря с двумя обломками меча, лежащими на его груди. Гавейн спрашивает, кто этот мертвый человек, но ему отвечают, что он сможет узнать это лишь в том случае, если сумеет соединить обломки меча так, чтобы они срослись. Гавейн пытается «срастить» части меча, однако это ему не удается. Проснувшись на следующее утро, он обнаруживает себя не в замке, а в болоте; рядом лежит его оружие, у дерева стоит на привязи его конь.
Этот фрагмент текста построен по общей, уже знакомой нам модели. Эпизод со сломанным мечом, обломки которого следует вновь соединить, более напоминает рассказ о Передуре, нежели «Повесть о Граале». Помимо испытания с мечом, в нем появляется «мотив плача», обнаруженный при анализе «Передура» и «Джауфре». Следует отметить еще один сходный мотив — запрет задавать вопрос, — однако в данном случае он усложнен: герой должен заслужить право на вопрос. Главный персонаж поиска Гавейн пока что стоит на низшей ступени инициации, поэтому до определенного момента он не имеет права знать, что за секрет таит в себе этот таинственный кортеж. Ему следует вновь продолжить свои странствия, отправиться навстречу испытаниям, истоки которых не вызывают сомнения: богатейшим источником для описания фантастических подвигов рыцаря послужила кельтская мифология.
Наконец Гавейн возвращается в замок Грааля. Раненый король снова приглашает его к столу. Во время трапезы вновь выносят Грааль: при его появлении блюда наполняются яствами, а кубки — превосходным вином. Гавейн опять терпит неудачу при попытке соединить обломки меча, однако, несмотря на это, король разрешает ему задать вопрос. Он объясняет Гавейну, что копье, которое тот видит перед
