тебе потребовались для выздоровления. Потом расходы на содержание твоего ребенка, на тебя, плата за лошадей и за мое сопровождение во время этих поездок к Сколфилдам. Сложи все это, и в целом получится довольно кругленькая сумма.
— Да уж, по крайней мере по изощренным подсчетам твоей мамочки, — с горечью уточнила Пенелопа.
Майлс снова смутился.
Разочарованно вздохнув, Пенелопа перестала спорить, видя бессмысленность этой дискуссии. Невозможно было заставить Майлса понять, что вымогательство его матери является преступлением. Напрасная трата времени… драгоценного времени, которое лучше провести с сыном, отмечая день его рождения.
Удостоверившись, что ее вышедшая из моды, но очень удобная широкополая соломенная шляпа надежно завязана под подбородком, она сказала:
— Раз уж я плачу за эту поездку, и, как мне кажется, довольно много, то я хочу побыстрее отправиться в путь.
— Садись. — Майлс махнул рукой в сторону лошади таким широким жестом, что его было бы видно даже с последнего ряда любого театра в Америке. Напуганный таким резким жестом, конь дернулся и отскочил в сторону.
Громко грозясь кастрировать уже прошедшего через это коня, Майлс схватил за уздечку и силой заставил животное стоять смирно, пока Пенелопа садилась верхом. Потом он сам вскочил на лошадь позади нее. Плотно прижавшись к ее спине, он достал из кармана пальто кусок темной ткани, завязал ей глаза и пустил лошадь галопом.
Эта часть поездки была самой неприятной для Пенелопы. И не потому, что у нее были завязаны глаза. Хотя невозможность видеть делала ее весьма чувствительной к движениям лошади, а боязнь потерять равновесие заставляла прижиматься к луке седла. Главным было чувство унижения, которое она испытывала, беспомощно сидя между ног Майлса.
Он с отвратительной фамильярностью прикасался к ней свободной рукой, издавая чувственные стоны и возгласы, когда в возбуждении ритмично терся о ее зад.
Сегодня, однако, Майлс не был расположен к фривольностям, и после того, как они в полном молчании проскакали пару миль, Пенелопа начала понемногу расслабляться. Как всегда в те редкие счастливые минуты, когда он оставлял ее в покое, она попыталась определить направление движения.
Лошадь то замедляла ход, то сворачивала в сторону, словно обходила выступавшие скалы или деревья. Было похоже, что они поднимались по пологому лесистому склону. Это впечатление усилилось, когда она почувствовала свежий запах хвойного леса и ощутила прохладу на своих щеках, два верных признака того, что они двигались по затененному горами предгорью.
Они ехали довольно долго, переправляясь через ручьи и пробираясь сквозь заросли деревьев. Часа через два, как показалось Пенелопе, наконец остановились.
— Приехали, — объявил Майлс, развязав повязку у нее на затылке и вырвав при этом клок волос.
Пенелопа застыла от ужаса, когда увидела перед собой полуразвалившееся строение, больше похожее на шалаш и совсем неподходящее для маленького ребенка, тем более для ее слабенького сына. Да как смеет Адель содержать Томми в таких условиях!
Построенная из толстых бревен хижина стояла среди осин, окрашенных в красный осенний цвет. Щели в ее стенах были замазаны глиной, а соломенная крыша наверняка протекала даже при самом слабом дождике. У Пенелопы все похолодело внутри, когда она представила, каково здесь зимой. По правде говоря, ее вряд ли удивило бы известие о том, что прежние жильцы замерзли здесь до смерти в самые первые сильные морозы. И это новый дом ее сына!
«Но ненадолго», — поклялась она себе, ее решимость вырвать своего ребенка из лап Адель укрепилась при виде этой жалкой лачуги. Не важно, каким образом, но она отвезет своего малыша в Сан-Франциско и устроит его в роскошной детской комнате в доме своего брата еще задолго до первого снега.
Когда Майлс помогал ей спешиться, на пороге хижины появилась Минерва Сколфилд и гостеприимно помахала ей рукой. Ответив на приветствие женщины, Пенелопа отвязала от седла мешок и направилась к лачуге.
Не успела она сделать и пары шагов, как Майлс схватил ее за руку и показал на часы.
— У тебя два часа и ни секунды больше.
Торопливо кивнув, она вырвала руку и поспешила в дом.
Одетая в когда-то красивое, но сейчас уже довольно выцветшее поплиновое платье, с гладко зачесанными и уложенными в пучок черными с проседью волосами, Минерва представляла собой образец благородной бедности. Она улыбнулась Пенелопе и грациозно протянула руку.
Сжав ладонь пожилой женщины, Пенелопа тревожно посмотрела в ее глаза.
— Как Томми? Адель сказала, что он заболел. — Она отпустила руку Минервы, быстро залезла в мешок и достала сверток, который ей завернули в аптеке. — Я привезла ему лекарство.
Минерва взяла бутылочку и с любопытством уставилась на яркую этикетку. Недоверчиво покачав головой, она открыла ее и понюхала содержимое. На лице женщины промелькнуло отвращение, она закрыла бутылочку пробкой и опустила в карман.
— Мы попробуем это в другой раз, когда у Томми будет приступ астмы. А сейчас он совершенно здоров.
Взяв Пенелопу под руку, Минерва проводила ее в хижину.
— Бедному малышу было очень плохо несколько дней, но ты же знаешь, какой он боец, — подмигнула она Пенелопе. — Думаю, он унаследовал это от своей мамы. Сейчас он полностью поправился, ты сама увидишь. — У противоположной стены стояла детская кроватка.
Пенелопа буквально пролетела через комнату, стремясь поскорее увидеть сына. Мальчик был завернут лишь в белую льняную пеленку, а ножки его согревали шерстяные носочки. Он лежал в уютной кроватке, сделанной из натянутых на каркас шкур и стеганых одеял. Ее сынишка был хронически болен с самого рождения, и большую часть своей короткой жизни он провел, тихо лежа на одеяле, а его хрупкое тельце часто содрогалось от конвульсий. В то время как большинство двухлетних малышей чаще бегали, чем ходили, и повторяли каждое услышанное слово как попугаи, Томми лишь изредка приподнимал голову и издавал тихие звуки, выражавшие радость или недовольство. Чувствуя, как счастье переполняет ее при виде сына, Пенелопа опустилась на колени возле самодельной кроватки, с жадностью всматриваясь в его милое личико.
Ее Томми был очень красивым мальчиком. С такими мягкими золотистыми кудрями и ангельской улыбкой он был точной копией рафаэлевского херувима. По крайней мере в ее глазах. Для нее он был самым красивым ребенком в мире.
И все же Пенелопа с болью признавала, что многие не смогут разделить ее мнение. Суровый жизненный опыт развеял остатки ее прежней наивности, и теперь ей слишком хорошо было известно, как жестоки люди.
Она знала, что вместо восхищения красотой лица Томми большинство увидит только его хрупкое маленькое тельце и неестественно изогнутые ручки и ножки. Вместо того, чтобы любить малыша за его нежную душу и кроткий нрав, его станут ненавидеть за умственные и физические недостатки. Но пусть хоть весь мир будет питать отвращение к нему, считая, что его нужно стыдливо скрывать, для нее он всегда останется бесценным сокровищем, которое она с гордостью будет показывать всем, как только они вернутся в Сан-Франциско.
Представив, будто ее сын одет как принц и лежит в красивой детской плетеной корзине, она поцеловала его нежную щечку и прошептала:
— Все будет хорошо, мой родной. Скоро сам все увидишь.
Словно почувствовав печальное настроение матери, мальчик потянулся и улыбнулся так, что она сразу приободрилась.
— Я как раз собиралась поменять ему пеленки, когда услышала, что вы подъезжаете, — сказала Минерва, ставя рядом с кроватью корзину с детскими вещами. Наклонившись и нежно пощекотав ребенку животик, она проворковала: — Мы совсем промокли, как флаг под дождем, да, Томми?
Он засмеялся, и в какой-то миг улыбка сына напомнила Пенелопе очаровательную улыбку Сета.
