Я не помню, публиковалось ли оно как новость, хотя я никогда не претендовал на это, но я знаю, что мне необходимо было время, чтобы перевести дух после тех, кто вволю почесал язык и написал бешеное письмо, опубликованное без моего разрешения. Это вероломство вызвало у меня огромное страдание, поскольку моей конечной реакцией было воспользоваться тем, что было мне полезным из решения совета, — исправить все, что. с моей точки зрения, исправляемо, и идти дальше.
Главную энергию мне дали мнения Хермана Варгаса, Альфонсо Фуэнмайора и Альваро Сепеды. Альфонсо я ветретил в таверне общественного рынка, где он открыл оазис, чтобы читать среди торговой суматохи. Я просил его совета, оставил бы он мою повесть, какой она была, или бы попытался переписать ее, поскольку мне казалось, что во второй половине терялось напряжение первой. Альфонсо меня выслушал с явным нетерпением и вынес свой вердикт.
— Слушай, маэстро, — сказал он наконец, как настоящий маэстро. — Гильермо де Торре такой значительный, как он сам о себе вообразил, но он, мне кажется, отстал от времени современного романа.
В других досужих разговорах тех дней меня утешили прецедентом, что Гильермо де Торре отверг в 1927 году оригиналы произведения Пабло Неруды «Местожительство — Земля». Фуэнмайор думал, что судьба моей повести могла быть другой, если бы чтецом был Хорхе Луис Борхес, но, наоборот, урон был бы худшим, если бы он ее отверг.
— Так что больше не напрягайся, — заключил Альфонсо. — Единственное, что ты должен сделать с этого момента, — это продолжать писать.
Херман, верный своей рассудительной манере, оказал мне любезность, чтобы я не преувеличивал. Он думал, что роман не так и плох, чтобы не опубликовать его на континенте, где этот жанр в кризисе, но и не так хорош, чтобы затевать международный скандал, единственным проигравшим которого станет автор, неизвестный дебютант. Альваро Сепеда обобщил мнение о Гильермо де Торре одной из своих лучших надгробных надписей:
— Дело в том, что испанцы безмозглы и грубы.
Когда я понял, что у меня нет чистой копии моей повести, издательство «Лосада» дало мне знать через третье или четвертое лицо, что у них есть правило не возвращать рукописи. К счастью, Хулио Сесар Вильегас сделал копию, прежде чем отправлять мои оригиналы в Буэнос-Айрес, и он мне ее прислал.
Тогда я предпринял новую правку, основываясь на выводах моих друзей. Я убрал длинный эпизод главной героини, которая созерцала с галереи с бегониями трехдневный ливень. Позже он превратился в «Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо». Я исключил ненужный диалог бабушки с полковником Аурелиано Буэндией незадолго до убийств на банановых плантациях и около тридцати страниц, которые сковывали по форме и по сути единую конструкцию романа. Почти через двадцать лет, когда я считал их забытыми, части из этих фрагментов помогли мне подпитать ностальгию во всю длину и во всю ширину «Ста лет одиночества».
Я был готов пережить удар, когда в печати появилась новость о колумбийском романе, выбранном вместо моего издательством «Лосада» для публикации. Это был «Отвернувшийся Христос» Эдуардо Кабальеро Кальдерона. До меня дошла вероломная неправда, ведь речь шла не о конкурсе, а об издательском плане «Лосада», желающей выйти на книжный рынок Колумбии с колумбийскими авторами. Мой роман отвергнут отнюдь не в конкуренции с другим, а потому что дон Гильермо де Торре не посчитал его пригодным для публикации.
Досада моя была тогда настолько болезненной, что у меня не хватало сил переубедить себя самого. Поэтому я свалился как снег на голову к моему другу детства Луису Кармело Корреа в банановое поместье Севильи, в нескольких лигах от Катаки, где он работал в те годы, уже довольно давно, как управляющий и финансовый ревизор. У нас было два дня, чтобы повспоминать, как всегда, наше общее детство. Его память, его чутье, искренность и близость мне показались такими трогательными, что вызвали у меня оцепенение. Пока мы разговаривали, он достал ящик с инструментами и поправлял изъяны дома, а я его слушал в гамаке, качающемся от легкого ветерка с плантаций. Нена Санчес, его супруга, отмечала наши глупости и забывчивость, умирая со смеху на кухне. А в конце, во время прогулки по безлюдным улицам Аракатаки, я понял, до какой степени я восстановил мое душевное здоровье, и у меня не осталось ни малейшего сомнения, что «Палая листва» — принятая или не принятая — была книгой, которую я увидел после моей поездки с матерью.
Вдохновленный таким событием, я бросился на поиски Рафаэля Эскалона в его раю в Вальедупаре, пытаясь прощупать мой мир до корней. Меня не удивляло, что все, что встречалось, все, что случалось, все люди, открывавшиеся мне, все это словно уже было пережито мной, но не в другой жизни, а в моей реальной жизни. Позже, в один из моих многочисленных приездов, я познакомился с полковником Клементе Эскалоной, отцом Рафаэля, который с первого дня произвел на меня впечатление своим достоинством и своей осанкой патриарха на старый лад. Он был худой и прямой как тростина, с загорелой кожей и крепкими костями и проверенным добрым именем. С самой молодости меня преследовала тема тревоги и чувства собственного достоинства, с которым мои бабушка и дедушка ждали до конца своих долгих лет ветеранскую пенсию. Тем не менее через четыре года, когда я писал книгу в старой гостинице в Париже, образ, который всегда был у меня в памяти, был не моего деда, а дона Клементе Эскалоны, как физическое повторение полковника.
Через Рафаэля Эскалону я узнал, что Мануэль Сапата Оливейя устроился врачом для бедных в селении Ла Пас, в нескольких километрах от Вальедупара, и мы туда поехали. Приехали под вечер, и что-то было в воздухе, что мешало дышать. Сапата и Эскалона напомнили мне, что всего двадцать дней назад городок стал жертвой нападения полиции, которая сеяла ужас, чтобы навязать официальную волю. Это была ужасная ночь. Убивали без разбора и подожгли пятнадцать домов.
Из-за железной цензуры мы не узнали правды. А у меня тогда не было времени, чтобы вообразить все это. Хуан Лопес, лучший местный музыкант, уехал, чтобы не возвращаться с той черной ночи. Мы попросили в гостях у Пабло, его старшего брата, спеть, и он нам ответил с невозмутимой простотой:
— Больше никогда в моей жизни я не стану петь.
И тогда мы узнали, что не только он, а все музыканты городка спрятали свои аккордеоны, барабаны, гуачараки и не пели больше из-за траура по своим убитым. Это было оправданно, и сам Эскалона, всеобщий учитель, и Сапата Оливейя, который стал всеобщим врачом, не добились, чтобы кто-нибудь спел.
К нашей просьбе присоединялись соседи со своими доводами. В глубине души музыканты чувствовали, что скорбь не может длиться бесконечно.
«Это как умереть вместе с мертвыми», — сказала одна женщина, которая носила в ухе красную розу. Люди ее поддержали. Тогда Пабло Лопес вынужден был усмирить боль и, не сказав ни слова, вошел в свой дом и вернулся с яккор-деоном.
Пел он, как никогда, и пока он пел, стали приходить другие музыканты. Кто-то открыл магазин напротив и угостил выпивкой за свой счет. Другие открывали настежь дома после целого месяца траура, включились огни. Постепенно запели все. На безлюдную площадь вышел первый за весь месяц пьяный и начал горланить песню Эскалоны, посвященную самому Эскалоне в честь его чуда возвращения к жизни.
Жизнь продолжалась в мире. И через два месяца после отказа в издании рукописи я узнал, что Хулио Сесар Вильегас порвал с издательством «Лосада» и его назначили представителем Колумбии в издательстве «Гонсало Порто», продающим в рассрочку энциклопедии, научные и технические книги. Вильегас был мужчиной очень высоким и очень сильным, очень изворотливым в опасностях настоящей жизни, чрезмерным потребителем самого дорогого виски, салонным краснобаем и баснописцем. В вечер нашей первой встречи в президентском номере люкс гостиницы «Прадо» он вышел, шатаясь, с кейсом коммивояжера, набитым рекламными брошюрами и образцами иллюстрированных энциклопедий и книг по медицине, праву и инженерному делу издательства «Гонсало Порто». После второго виски принял меня в продавцы книг в рассрочку в провинции Падилья, от Вальедупара до Куахиры. Моего дохода в двадцать процентов наличными мне должно было хватить, чтобы жить без тревог после оплаты моих расходов, включая гостиницу.
Это поездка, которую я сам сделал легендарной из-за моего неисправимого недостатка взвешивать вовремя прилагательные. Легенда в том, что поездка была спланирована как мифическая экспедиция в поисках моих корней на земле моих предков по романтическому маршруту моей матери, ведомой своей
