матерью, чтобы спрятать ее в надежном месте от телеграфиста из Аракатаки. Правда заключалась в том, что моя поездка была не одна, их было две — коротких и ошеломительных.
Только во второй поездке я вернулся в селения вокруг Вальедупара. Один раз я проехал до конца Белы по маршруту моей юной, влюбленной матери, но побывал только в Манауре де ла Сьерра, в Ла Пас и в Вильянуеве, в нескольких лигах от Вальедупара. Я так и не познакомился тогда ни с Сан Хуаном де ла Сесаром, ни с Барранкасом, где поженились бабушка с дедушкой, и где родилась моя мама, и где полковник Николас Маркес убил Медардо Пачеко; не узнал и Риоачу, которая являлась основой моего рода до 1984 года, когда президент Белисарио Бетанкур послал из Боготы группу приглашенных друзей начать разработку железных рудников.
Это была первая поездка в мою воображаемую Гуахиру, которая мне показалась настолько мифической, насколько я ее описывал столько раз, не зная ее. Думаю, что она была такой не из-за моих ложных воспоминаний, а из-за воспоминаний индейцев, купленных моим дедушкой, по сто песо за каждого, для дома в Аракатаке. Самое сильное впечатление я испытал с первого взгляда на Риоачу, город песка и соли, где возникла семья моих прародителей. Где моя бабушка видела, как святая дева де лос Ремедиос гасит печь холодным задуванием, когда хлеб чуть не сгорел, и где мой дедушка устраивал свои войны и пережил тюрьму из-за преступления от любви, и где был зачат я моими родителями в медовый месяц.
В Вальедупаре у меня не было много времени, чтобы продавать книги. Я жил в гостинице «Белком», в необыкновенном колониальном доме, хорошо сохранившемся в пределах большого пляжа, в котором имелся навес из пальмовых веток во внутреннем дворике с необтесанными барными столиками и гамаками, висящими на подпорках. Виктор Коэн, владелец, следил как неусыпный страж за порядком в доме, так словно его нравственной репутации угрожали ветреные чужаки. Его разговорная речь была очень чистой, он декламировал наизусть Сервантеса с кастильскими свистящим «с» и обычным «с» и ставил под сомнение мораль Гарсиа Лорки. Я поладил с ним из-за его хорошего знания произведений дона Андреса Бельо, из-за его суровой декламации колумбийских романтиков и несколько не ладил с ним из-за его одержимости препятствовать тому, чтобы нарушались нравственные кодексы в границах его гостиницы. Все это началось очень простым образом, поскольку он был старинным другом дяди Хуана де Дьоса и получал удовольствие от воскрешения в своей памяти воспоминаний.
Для меня тот навес в летнем зное полдня был словно выигрыш в лотерею, потому что многие часы, которых у меня было в излишке, уходили на чтение в гамаке. Во время сильного читательского голода я дошел до чтения трактатов по хирургии и учебников по бухгалтерскому учету, не думая, что они мне пригодятся в моих писательских авантюрах.
Работа была практически стихийной, потому что большинство клиентов приходили каким-то образом от семейств Игуаран и Котес и, применяя семейные ловушки, вынуждали меня довольствоваться одним посещением, которое длилось до обеда. Кто-то подписывал договор, не читая его, чтобы быть вовремя с остальным семейством, которое нас ждало, чтобы пообедать в тени под музыку аккордеонов. Между Вальедупаром и Ла Пасом я собрал большой урожай менее чем за одну неделю и вернулся в Барранкилью с чувством, что был в единственном месте мира, которое действительно понимал.
13 июня очень рано я ехал на автобусе. Не помню, в каком направлении я двигался, когда узнал, что вооруженные силы захватили власть ввиду беспорядка, который царил в правительстве и стране в целом. 6 сентября прошлого года толпа бандитов-консерваторов и полицейских в форменной одежде подожгла в Боготе здания «Эль Тьемпо» и «Эль Эспектадора», двух самых важных ежедневных изданий страны, и стремительно атаковала места резиденций бывшего президента 'Альфонсо Лопеса Пумарехо и Карлоса Льераса Рестрепо, председателя руководства либералов. Последний, известный как политик сурового нрава, стал обмениваться выстрелами с агрессорами, но в конце был вынужден бежать по каменной ограде соседнего дома. Положение официального террора, которое переживала страна с 9 апреля, становилось невыносимым.
До раннего утра того 13 июня, когда генерал дивизии Густаво Рохас Пинулья вывел из дворца исполняющего обязанности президента Роберто Урбаньету Арбелаеса. Лауреано Гомес, штатный президент, ушедший на покой по указанию своих врачей, вновь принял тогда командование в инвалидном кресле и попытался удивить себя самого, тряхнуть стариной и править пятнадцать месяцев, которые у него еще были до конституционного окончания срока. Но Рохас Пинулья и его высшее командование пришли, чтобы остаться.
Государственная поддержка решения Учредительного собрания, которое узаконило военный переворот, была немедленной и единодушной. Рохас Пинулья был наделен властью до конца президентского срока, до августа следующего года, и Лауреано Гомес уехал со своей семьей в Бенидорм на левантийское побережье Испании, оставив позади иллюзорное впечатление, что его времена ненависти закончились. Патриархи-либералы провозгласили свою поддержку национальному примирению призывом своих однопартийцев к оружию по всей стране. Самым выразительным снимком, который опубликовали периодические издания в последующие дни, была фотография передовых либералов, которые пели серенаду женихов под балконом президентской спальни. Чествование возглавил дон Роберто Гарсиа Пенья, главный редактор «Эль Тьемпо» и один из самых яростных противников свергнутого режима.
В любом случае самой впечатляющей фотографией тех дней был снимок бесконечной вереницы партизан-либералов, которые сдавали оружие на восточных равнинах под командованием Гуадалупе Сальседо, чей образ романтического разбойника тронул до глубины души колумбийцев, измученных официальным террором. Это было новое поколение воинов против режима консерваторов, определенным образом отождествляемых с остатками от Тысячедневной войны, которые поддерживали совсем не подпольные отношения с законными руководителями либеральной партии.
На всех уровнях в стране распространился новый мифический образ, и среди тех, кто за, и среди тех, кто против, — образ Гуадалупе Сальседо. Возможно, поэтому через семь лет после его сдачи он был изрешечен пулями полицией где-то в Боготе, в месте, которое никогда не указывалось, как не были и установлены точные сведения об обстоятельствах его гибели.
Официальная дата — это 6 июня 1977 года, и тело было похоронено во время торжественной церемонии в нумерованном склепе центрального кладбища Боготы в присутствии известных политиков. Гуадалупе Сальседо из своих военных казарм поддерживал с руководителями либерализма в опале отношения не только политические, но и общественные.
Тем не менее есть по крайней мере восемь различных версий его смерти, и хватает неверующих того времени и этого, которые все еще спрашивают, был ли труп его, и на самом ли деле он находится в склепе.
В таком душевном расположении я предпринял вторую деловую поездку в провинцию, после того как утвердил с Вильегасом, что все в порядке. Как и в предыдущие разы, я сделал очень быстрые продажи в Вальедупаре клиентам, уговоренным заранее. Я съездил с Рафаэлем Эскалоной и Пончо Котесом в Вильянуэву, Ла Пас, Патильял и Манауре де ла Сьерра, чтобы навестить ветеринаров и агрономов. Некоторые говорили с покупателями о моей предыдущей поездке, и меня ждали со специальными заказами. Любой час был хорош, чтобы устроить праздник с теми же самыми клиентами й их веселыми кумовьями, и мы встречали рассвет, распевая под аккордеоны, не прерывая ни обязательств, ни оплаты срочных кредитов, потому что повседневная жизнь продолжала свой привычный ритм в шуме гульбища. В Вильянуэве мы были вместе с аккордеонистом и двумя наборщиками, которые, несомненно, были внуками одного, которого мы слышали детьми в Аракатаке. Таким образом, то, что было детским пристрастием, раскрылось в той поездке как вдохновенное занятие, которое неизбежно меня сопровождает и по сей день.
В этот раз я узнал Манауре в сердце горных хребтов, красивый и спокойный городок, знаменательный для семьи, потому что это именно туда привезли маму, когда она была девочкой, чтобы обуздать жар от перемежающейся малярии, который стойко сопротивлялся разного рода зельям. Сколько я слышал о Манауре, о ее майских днях и лечебных голоданиях, которые, когда я там был в первый раз, показались мне знакомыми, словно я их узнал в предыдущей жизни. Мы пили холодное пиво в единственной таверне городка, когда к нашему столу подошел мужчина, который казался деревом, в высоких гетрах и с револьвером за поясом. Рафаэль Эскалона нас представил, и он задержал мою руку в своей руке, глядя мне в глаза.
— У тебя есть что-то общее с полковником Николасом Маркесом? — спросил он.
