Огонь лишь на несколько мгновений коснулся краешков обломанных крыльев и тут же погас. Пропеллеры с левой стороны все еще продолжали бешено крутиться, но аэроплан стал распадаться, так и не долетев до дредноута. Остатки его, подняв фонтан брызг, вошли в воду, окатив палубу «Зейдлица». Он еще долго плавал, прежде чем вода заполнила салон и «Муромец» пошел ко дну, оставляя на месте крушения переливающееся пятно бензина и куски фанеры.
Клейменов, лавируя, пробивался сквозь плотный заградительный огонь. Воздух колыхался от близких разрывов. Стекло в кабине пошло трещинами от этих сотрясений, но пока еще держалось.
Бомбардировщики пронеслись над зенитками, защищавшими вход в бухту острова, высыпав на них несколько десятков бомб. Они падали медленно, отчетливо видимые, какие-то нереальные, и даже когда на позициях все содрогнулось от взрывов и там поднялись высоко к небесам огненные вспышки, все происходящее все равно казалось нереальным.
И без подробной карты защиты острова теперь было превосходно видно, где располагаются зенитки.
Сбитого пилота вынесло на скалы, от удара о камень он потерял сознание, не удержался и упал в воду, но оставайся он в сознании — все равно был бы обречен, на берег ему не выбраться, никто подбирать его не станет, а в холодной воде недолго протянешь. Распластанный на воде парашют указывал место его гибели.
Один из бомбардировщиков превратился в факел. Шрапнельный снаряд разорвался у него в пилотской кабине, все там разворотил, разбил все приборы, убил людей, проломал перегородку в салон, а потом аэроплан взорвался. На землю падали оплавленные двигатели, крушили постройки, засыпали осколками германские позиции. Еще один «Муромец» терял высоту, у него из одного двигателя начинали вырываться клубы дыма, но когда он избавился от бомб, то сумел немного выправиться.
Торпедоносец Клейменова шел низко, почти над самой водой, метясь в борт «Зейдлица», выраставший перед ним огромной стеной. Он видел следы коррозии на броне, рыжие подтеки, людей на палубе. Трубы чуть дымили, но в этой бухте нет места для маневра, и от торпеды не увернуться, каким бы быстроходным ни был этот корабль.
У второго пилота на лбу выступил пот от напряжения. Он косился на командира, но все-таки сдерживал себя и молчал.
— Торпеды пошли, — наконец приказал Клейменов по громкой связи.
Он уже не видел, как они плюхнулись в воду. Аэроплан, освободившись от почти двух тонн веса, резко взмыл ввысь, а у Клейменова от этого чуть штурвал не вырвало из рук. «Муромец» перемахнул через дредноут, пройдя в каком-то десятке метров над его мачтами, осыпая людей на его палубе из трех пулеметов. Люди валились, как сбитые кегли.
Отчетливо были слышны два взрыва. Но в том-то и дело, что они должны были прозвучать в одно и то же время, слиться в один.
— Что там? — спросил Клейменов.
Торпеды шли на глубине полметра, и хотя они не оставляли ни пенный след, ни пузырей, но в прозрачной воде германцы видели, как к ним приближаются торпеды. На них они сосредоточили весь свой огонь. Одну торпеду они уничтожили. Она взорвалась метрах в пятнадцати от дредноута, осколки забарабанили по броне, смели всех, кто не успел спрятаться за бортом, застучали в надстройки, но вторая торпеда вошла в корпус ближе к корме, смяла броню, взорвалась, проделав пробоину, в которую смог бы въехать целый железнодорожный вагон. От удара все попадали на палубу, несколько человек перекинуло через леера и выбросило в воду.
— Одна торпеда попала! — заорали из салона.
— Отлично, — сказал Клейменов.
Левый двигатель снижал обороты. Клейменов не видел, что с ним произошло.
— Что у нас с левым крайним двигателем? — спросил он по громкой связи.
— Дымим. Пока не сильно, — послышалось в ответ.
— Уходим, — сказал Клейменов.
«Муромец» терял скорость. Клейменов слышал, как чихает двигатель, и чувствовал, как огонь подбирается к топливопроводам. Он перекрыл подачу бензина в поврежденный двигатель. Теперь пропеллер вяло крутился только из-за ветра.
— Горим, командир, — послышалось из салона.
«Но пока не падаем. И с тремя двигателями доберемся до базы».
— Я сброшу скорость. Попробуй его потушить.
— Хорошо.
На «Зейдлице» творился ад кромешный. Какое-то время из воды торчал обрубок искореженного броневого щита, загнутый взрывом вверх, но дредноут медленно погружался, набирая в трюм каждую секунду десятки тонн воды. Почти все, кто там находился, либо сгорел, либо утонул. На палубу выбралось несколько обгорелых, истекающих кровью человек, от них шарахались, как от призраков, потому что сейчас было не до них. На дредноут заходили новые торпедоносцы. Каждый новый взрыв походил на тот, что получает боксер на ринге, уже теряя сознание, но все еще каким-то чудом стоит на ногах. Палубу стало заметно перекашивать, чтобы ее выровнять, пришлось подтопить часть трюма с другой стороны.
Пять германских истребителей вырулили на взлетную полосу, пробуя подняться, но это удалось только одному, да и то на хвост ему тут же сели сразу три русских «Сикорских», а он все никак не мог от них отделаться. У него была пока слишком маленькая скорость для маневра. Ему буквально измочалили крылья и хвостовое оперение, нашпиговали пулями так, что он должен был упасть в любом случае.
Остальных подбили на земле. «Фоккеры» поначалу бежали ровно, но когда пули разбивали им системы управления, убивали пилотов, они тут же начинали вилять из стороны в сторону, выкатываться за полосу, точно пьяные, один завалился на правое крыло и перевернулся. Вскоре взлетная полоса напоминала какую-то свалку испорченной техники, бензин вырвался из пробитых баков и горел. Транспортам со штурмовиками будет сложно здесь сесть…
3
По дороге штурмовики встретили поредевший отряд торпедоносцев и бомбардировщиков. От них-то и узнали результаты налета. В «Зейдлиц» попало четыре торпеды, еще две поразили тяжелый крейсер «Фон дер Танне».
Транспорты сильно пострадали, с них лоскутами слезал, как кожа у змеи, перкаль и отслаивалась фанера, зияли пробоины в корпусах и крыльях. Но следом, все отставая, как черепахи, тянулись совершеннейшие калеки под присмотром истребителей. У трех транспортов не работало по двигателю, у одного из них чуть прогорели крылья, но огонь, видимо, вовремя успели затушить — на кожухе двигателя и крыльях остались засохшие ошметки пены огнетушителя. Печальное зрелище, совсем не прибавляющее оптимизма. Но штурмовики все равно с интересом посматривали в иллюминаторы. Делать-то в аэроплане абсолютно эти несколько часов было нечего. Они истомились в ожидании, не зная, как занять себя, были на взводе, раздражал любой звук, и когда кому-то взбрело в голову осмотреть исправность своего оружия и послышался металлический скрежет, отовсюду раздались недовольные возгласы.
Аэроплан был создан для небес, и это сразу почувствовалось, как только он оторвался от земли, и как только она стала маленькой и игрушечной, он ощутил себя в своей стихии и шел так же уверенно, как огромный пассажирский лайнер, рассекая океанские волны, и никому уже не приходит в голову мысль, что он может затонуть. Ни покачиваний, ни болтанки, которую ощущаешь в небольших аэропланах, только мерное дрожание корпуса и гудение шести двигателей, складывающихся в приятную успокаивающую мелодию.
Мазуров подумал, что в салоне надо было установить граммофон. Чуть потрескивающая музыка, звучащая с пластинки, поможет отогнать плохие мысли, заставляя вообразить, будто под тобой за этим таким хрупким полом, что его можно пробить ногой, не сотни метров пустоты, а земля.
Он наблюдал за выражением лиц штурмовиков. В боях они участвовали, к числу новобранцев их
