Из-за этого обстрела эскадру после Ютландской битвы встречали не так восторженно, как следовало бы, хотя газеты вышли с хвалебными статьями.
— Рюгхольд, — кричала многочисленная толпа, собравшаяся на набережной, чтобы понаблюдать за отплытием эскадры.
Лица матросов были мрачнее тучи. Они своих чувств и не скрывали. Воспоминания о Ютландской битве были слишком свежи. Они вообще вряд ли когда-нибудь о ней забудут. Думали, что так удачно выбрались из этого пекла, и вот опять лезть в такую же заварушку, а может, и похлеще будет. Перед глазами стояли ошметки человеческих тел на развороченных после попадания тяжелых снарядов палубах, обваренные трупы в машинных отделениях, полузатопленных водой, пробоины в бортах, в которые легко въедет товарный вагон.
Почти все корабли получили повреждения, часть оставили в доках на починку, остальные залатали, как смогли, на скорую руку, пополнили экипажи теми, чьи корабли оставались возле причалов. Добровольцев-то на такую миссию было немного, пришлось некоторым жребий тянуть, других перевели приказами. Но когда команда не слажена, когда корабль для тебя новый — ничего хорошего не жди.
Женщины опять вытащили из платяных шкафов свои лучшие наряды, толпа была яркой, пестрой, глаз уже отвык от этих красок, привыкнув к черным и серым одеждам. На изможденных лицах людей появилась радость, они знали, что моряки отправляются в трудный поход, догадывались, что к Рюгхольду движется не менее мощная эскадра и многих из этих кораблей они могут больше и не увидеть, а те, что вернутся, будут носить на себе следы разрывов, ползти еле-еле, как умирающий, но в эти минуты так не хотелось думать об этом, хотелось обо всем забыть, кричать «Ура» и «Рюгхольд» и бросать цветы, жаль, что до кораблей их не докинуть, а в воду нельзя — плохая примета, будто ты уже похоронил этих людей и отдаешь им посмертные почести.
У радиста были такие извиняющиеся глаза, точно это он был виноват в том, что рация испортилась, что он не закрыл ее своим телом, когда начался обстрел, как закрыл Тяжлов гранату своим. В кожухе виднелась дыра, в которую мог влезть кулак, и при каждом движении из нее вываливались блестящие осколки. Чтобы превратить рацию в бесполезный хлам, хватило бы и крохотного осколка. Но он все не мог расстаться с ней.
— Что ты ее с собой таскаешь? — спросил его Мазуров.
Радист съежился как-то после этих слов, точно его ударили в грудь и у него перехватило дыхание. Без нее он чувствовал себя голым, беспомощным и ненужным.
— А что? — переспросил он.
— Брось, — посоветовал Мазуров.
Радист нерешительно снял с плеча тяжелый кожух, подержал его на руках, опустил на землю.
— Так-то лучше, — успокоил его Мазуров, — пулемет помоги нести.
Радист кивнул.
Штурмовики выломали из разбитого аэроплана шесть пулеметов, захватили ленты с патронами, благо «Русский витязь» так и не загорелся. Впятером они впряглись в горное орудие.
Последнее, что сумел выяснить радист, — направление отхода отряда Вейца, и передать штурмовикам о месте встречи. Третий отряд вступил в схватку с гарнизоном острова и запрашивал помощь. Мазуров подумывал о том, чтобы пойти ему на выручку. Ему не нужно было выяснять, где они находятся. Дорогу, гораздо лучше компаса, указывали звуки перестрелки и глухие разрывы гранат.
По дороге штурмовики набрели неожиданно на небольшой германский заслон. Там было человек двадцать. Они постреляли издали почти безрезультатно, а штурмовики ответили им таким плотным огнем, что германцы предпочли в бой не вступать и побыстрее убраться. Русские их не преследовали, да и не смогли бы они угнаться за германцами со своими ранеными.
У людей Вейца настроение было хуже некуда, даже радость от встречи не смогла поднять его. Ранения у них были очень тяжелыми. Все осколочные, как во время морского сражения, когда человека просто в куски рвет, будто на него напали шершни со стальными зубами, которым ничего не стоит вырвать кусок плоти, снести голову или перегрызть кость. Раны почти не обработали, обмотали наспех бинтами, чтобы кровь остановить, но она все равно просачивалась сквозь бинты, засыхая на них отвратительной коркой. Кто-то шел сам, ковыляя и опираясь на винтовку, как на костыль, других несли на импровизированных носилках, сделанных из куска брезента и кривых палок.
Штурмовики несколько секунд обнимались, приветствуя друг друга, разглядывали лица, выясняя, кого среди них нет. Мазуров немного ошибся, подсчитывая, сколько у него осталось людей. Здесь было около ста двадцати штурмовиков. Но это все равно означало, что он уже потерял больше, чем в «Марии Магдалене». Немудрено. Там ведь он дрался с австро-венграми, а германцы всегда считались куда как лучшими воинами, чем их союзники, и постоянно выручали их из разных передряг, снимая свои части с фронта и перебрасывая на опасные участки, обороняемые австро-венграми.
Мазуров подумал, что перепачканные цементной крошкой, въевшейся в кожу, штурмовики похожи на каких-то дикарей, раскрасивших себе лица боевыми рисунками, чтобы испугать врага еще до того, как дело дойдет до рукопашной схватки. Но до нее дело вообще может не дойти.
Операция стала походить на какую-то партизанскую войну, когда повсюду бродят разрозненные соединения и ты в любой момент можешь наткнуться как на своих, так и на чужих.
Из-за каменной гряды на огромной скорости вырулил броневик, похоже, его водитель, оказавшись почти в самой гуще штурмовиков, опешил, затормозил, но русские услышали о его приближении заранее по реву двигателя, и когда он наконец-то появился, то были к этому готовы.
Горное орудие уже развернули в боевую позицию. Первый же снаряд разорвался под броневиком, чуть приподнял его и оторвал левое переднее колесо. Осколки пробили тонкую броню под днищем. Из пулеметной амбразуры полыхнуло огнем, броневик осел и больше не подавал признаков жизни, только внутри него что-то взрывалось, колотилось о стенки, точно там был заточен, как в клетке, страшный зверь и теперь он хотел вырваться на свободу. Но и он вскоре затих. Броня нагрелась до такой степени, что от прикосновений обжигала кожу, а краска пошла пузырями.
Низко пролетел гидроплан «Сикорский», слегка покачивая крыльями. Пилот наполовину вылез из кабины, рассматривая штурмовиков, когда он убедился, что его видят, то похлопал ладонями себя по ушам и показал на свой рот. Мазуров развел руками, объясняя, что у него нет рации. Он надеялся, что пилот его поймет. Тот кивнул, докричаться до них он, конечно, не мог, какая бы луженая глотка у него ни была.
Пилот сделал вираж, разворачиваясь, и когда пролетал над штурмовиками в очередной раз, то сбросил перед ними маленькую капсулу. Что-что, а метать с воздуха подобные предметы он выучился мастерски, наверняка тренируясь на колоннах противника и засыпая их дротиками.
Капсула блестела серебром и была заметна издалека на тусклом фоне пожухлой травы. Мазуров нагнулся, поднял ее, отвинтил колпачок. В ней лежала свернутая трубочкой записка.
«Флот будет здесь через пять часов».
Нижняя поверхность крыльев гидроплана была выкрашена небесно-голубым, с четко прорисованными кругами Антанты, а борта — тускло-серым, чтобы скрыть на них изображение дельфиноподобного зверя. Эта картинка любому могла объяснить, что гидроплан с авиаматки «Нарвал». Пилоты в открытую перекраской не возмущались, но все-таки были недовольны, а эта маскировка все равно не могла обмануть германцев. Гидроплан без авиаматки сюда не забрался бы.
Почуяв неладное, германцы стали надувать воздушный шар, привязанный к «Фон дер Танне». Он должен был стать глазами запертой на Рюгхольде эскадры.
Мазуров помахал бумажкой пилоту, когда тот, сделав очередной вираж, пролетал над ним. Гидроплан совсем спустился, так что не будь лицо пилота почти закрыто очками, то Мазуров разглядел бы его. Пилот указал рукой вперед, откуда доносились звуки боя, опять помахал крыльями. На гидроплане наверняка есть парочка бомб и пулемет. Исход боя он не решит, но в такой ситуации от любой помощи отказываться не стоит.
Мазуров махнул в ответ, объясняя, что тоже идет туда. Вот только из-за раненых они передвигались со скоростью черепах и в бою скорее были обузой, чем помощью.
