играет, чтобы генерал не забывал, что и над ним тоже кто-то стоит и стоит ему оплошать, как и его душу заберут.
Заглушать боль таблетками хозяин не хочет. Он тихо ругается, чтобы его не услышал водитель, посматривает в полуоткрытое окно. Закрыть его невозможно. Ручку заело. Ветер забрасывает в щель хлопья снега.
Когда генерал видел своих солдат, то просил водителя остановиться, отворял дверь машины, выходил, кричал слова благодарности, те ему что-то отвечали, но он не разбирал их слов, улыбался, хлопал ближайшего по плечу, вновь забирался в машину и ехал дальше.
Адъютант не отличался высокой штабной дисциплиной. Он не только не открывал дверь генералу, не поддерживал его под руку, помогая покинуть машину, но оставался во время всего действа внутри, точно все происходящее его совсем не касалось.
Машину трясло на кочках так сильно, что становилось очевидным конструкторы не предусмотрели в ней рессоры и, видимо, хозяин останавливается вовсе не для того, чтобы поприветствовать бойцов, ведь он смог бы сделать это и не останавливаясь, а чтобы немного отдохнуть, чтобы перемешавшиеся органы опять распределились по положенным им местам.
— Спасибо за службу, егеря, — говорит генерал.
— Рады стараться, ваше превосходительство.
Возглас этот получается на грани фола, почти в разнобой, и скажи они так на смотре, ни миновать разноса, но генерал доволен и таким ответом.
Все с тоской смотрят на «уазик». Генералом никому из них не стать, ну, может, Кондратьев при удачном стечении обстоятельств дотянет, а, значит, они никогда не будут вот так объезжать поле сражения. Придется рассчитывать на свои только ноги, а они просят отдыха.
Мысль о том, что хозяина можно попросить подбросить до лагеря, пришла всем в головы, когда «уазик» удалился на такое расстояние, что для сидящих в нем шум мотора перекрывал любой крик егерей, даже возьми они в руки рупор и загорлань в него, словно оказались на демонстрации или митинге.
Но в «уазик» все не влезут. Место там найдется еще только для двоих на заднем сиденье. Там уже сидел генерал. А если посадить к ним на колени еще троих, то машина просядет, с треском лопнут покрышки, словно под ними взорвалась противопехотная мина, и тогда идти пешком придется всем, в том числе и хозяину.
Правильно, что они не попросили подвезти их. Сперва их лица стали еще грустнее, потом возвратились в прежнее кислое состояние. Но ненадолго. Они увидели мираж. Колеса «уазика» выбрасывали из-под себя снег со скоростью землечерпалки. Так они скоро доберутся до вечной мерзлоты, начнут вгрызаться в нее, стирая до лысины шины, впрочем они и без того такие гладкие и блестящие, что в них вскоре можно будет искать свое отражение.
Егеря увидели эту картину не сразу, точно мир перед глазами погрузился в какую-то полупрозрачную, колеблющуюся, как нагретый воздух, дымку. Когда они наконец-то поняли, что машина застряла, то в нее сзади с одного бока упирался адъютант, а с другого — генерал. Их ноги тоже проскальзывали, искали опору, но подошвы ботинок ползли назад, а машина оставалась на месте.
Егеря молча бросились к «уазику». Усталость куда-то пропала. Теперь они походили на калек или травмированных — им вкатили лошадиную дозу обезболивающего, заморозили раны, превратили всех их в зомби, которые уже ничего не чувствуют, даже если наступят на мину.
Мирового рекорда в беге на тридцать метров они не установили, даже близко к нему не подобрались.
Глаза затуманились в предчувствии обморока, но закатываться к небесам еще не стали. Взгляд уперся в автомобиль — старый и покарябанный. Пальцы коснулись холодного металла — он точно вздрагивал от напряжения, и эта дрожь передалась вначале рукам, а потом, как гангрена, стала распространяться все дальше и дальше.
— Бла-го-да-рю.
Генерал растягивал слоги. В паузах между ними он пытался отдышаться, но дыхание у него все равно оставалось прерывистым, рот не закрывался, точно он хотел насытиться воздухом, втягивал его, но голод все не проходил. Теперь у него покраснели не только глаза, но и кожа на лице, стали видны многочисленные крохотные подтеки от порвавшихся кровеносных сосудов.
Колеса продолжали проскальзывать, но машина поползла вперед, как на лыжах. Перестань колеса вовсе вращаться, она все равно продолжала бы ползти вперед, ну, может, немного медленнее.
Наконец машину резко бросило вперед. Егеря не смогли удержать ее. Она вырвалась из их рук, и они стали хватать пальцами воздух.
Машина, проехав с десяток метров, остановилась, точно заигрывая с егерями. «Поймайте меня». Но стоит им броситься к ней, как она вновь тронется с места и вновь ускользнет.
Генерал подошел к машине. Она его слушалась и даже не сделала попытки убежать. Двигатель заглох. Генерал обернулся. Егеря смотрели ему в глаза, как собаки, которые, подбежав к хозяину, ждут от него дальнейших приказаний: то ли он, небрежно махнув рукой, покажет им кого надо загрызть, то ли бросит кости с мясом, но он опять сказал: «Благодарю» — теперь, правда, уже не растягивая гласные.
— Рады стараться.
Егеря опять сказали это плохо, но генерал опять был доволен таким ответом, он забрался в машину, а через мгновение взвыл двигатель, будто кнопка, которая оживляла его, находилась не на панели приборов перед водителем, а была вмонтирована в заднее сиденье и включалась — стоило только генералу опуститься на него. Напрасно водитель думал, что именно он управляет машиной. Он ошибался, а в руках у него был игрушечный руль.
Кондратьев вертел сигарету в пальцах. Занятие это опасное. И не заметишь, как сигарета окажется между губ, как какой-нибудь доброхот обязательно, чтобы услужить командиру, поднесет к ней зажигалку или зажженную спичку — и тогда… тогда начнешь с наслаждением вдыхать едкий дым, забыв о том, что вот уже вторую неделю пытаешься изжить эту вредную привычку. Лучше играться авторучкой. Но на столе, как назло, нет ничего, чем можно было бы потешиться — только пачка сигарет, забытая здесь кем-то из егерей.
До базы они добрались на автопилоте — это когда сознание уже отключилось или почти отключилось, глаза что-то еще видят, но мозг уже не в состоянии воспринять окружающую действительность и только ноги продолжают делать шаг за шагом.
Разбитая БМП все еще оставалась на окраине села. Когда Кондратьев увидел ее, то подумал, что ее надо поставить вместо сгинувшего в плавильной печи памятника Ленину. В этом случае постамент придется сделать побольше, но места на площади для него предостаточно и даже останется для колонн трудящихся, которые будут идти мимо него на первомайской демонстрации, размахивая цветами, плакатами с изображением президента и лозунгами, прославляющими хорошую жизнь. Ну, может, нести они будут что-то другое. Первомай — это, кажется, профсоюзный праздник.
Вот только говорить о своей идее полковнику, а уж тем более генералу, он не осмелился, не из-за того, что боялся их гнева, а полагая, что и полковник и генерал пребывают не в лучшем физическом состоянии, чем их подчиненные, которые, стоило им только добраться до палаток, завалились спать не раздеваясь, что-то промычав друг другу сквозь зубы. С бычьего это, видимо, переводилось как «Спокойной ночи».
Посматривая на спящих егерей, Кондратьев чувствовал себя в роли воспитателя в летнем лагере отдыха, куда попали одни переростки. Рука прямо-таки тянулась поправить одеяло, точно кто-то из его предков был учителем, и теперь наследственная память давала о себе знать.
Он отдернул руку. Все же привычнее для нее было не одеяло поправлять, а с автоматом обращаться. Возьмись он за дело, которому не обучался, так никакая наследственная память не поможет и он, неуклюжий, чего доброго, перебудит раньше времени весь свой отряд.
До подъема оставалось еще полчаса. Лишать егерей последних снов, а они самые длинные, в несколько минут спрессовываются события, которые могут продолжаться в реальном времени часами, и самые сладкие, Кондратьев не желал. Не злыдень же он, а человек добрый и зла никому не желает, даже последнему-распоследнему боевику. Попадись он ему в руки, мучительной смерти выдумывать не будет, но и правоохранительным органам не сдаст. В расход пустит быстро и безболезненно, якобы при попытке к
