боевиков успокоить их.
Кемаль достал одноразовые шприцы, улыбнувшись, взял один из них, приподнял к глазам, посмотрел на заполнявшую его жидкость, потом перевел взгляд на пленников.
— Питательный раствор, — сказал он оператору. — Вот ты, протягивай руку. Будет немного больно, зато затем — хорошо.
Оператор протянул обе руки, потому что они были скреплены друг с другом стальными браслетами, которые уже натерли на коже розоватые некрасивые полосы, развернул их запястьями вверх.
Увидев наручники, Кемаль демонстративно поцокал языком, покачал головой, показывая этим свое неодобрение того, как боевики обращались с пленниками, но ничего не сказал.
Оператор не спал почти всю ночь, а мысли в его голове точно застыли во льдах.
— Вот и славненько, — Кемаль протер кожу ваткой, смоченной в спирте, умело ввел раствор в вену, опять приложил к руке ватку. — Расслабься. Все будет хорошо.
Оператор стал погружаться в теплую темноту, точно вплывая в нее, подгоняемый мягким течением, сопротивляться которому у него даже не возникало мыслей — они выбрались изо льдов, но стали вялыми.
Он медленно опустил веки, теперь и тело его стало мягким, податливым, как желе или еще не застывшая глина. Его повело назад, спина ударилась о стену, и от этого удара тело слегка деформировалось, голова пошла в сторону, склонилась на плечо, через несколько секунд дыхание его сделалось размеренным, с одинаковыми циклами, по которым можно сверять часы.
— Не бойтесь, не бойтесь. Ничего плохого я вам не сделаю, — ободряюще сказал Кемаль остальным пленникам, когда убедился, что первый из них хорошо усвоил раствор. — Я для вас даже шприцы другие возьму.
— А что там? — наконец выговорил кто-то из пленников, но Кемаль, занятый в эту секунду приготовлениями ко второму уколу, смотрел на шприц и не видел, кто говорит.
— Я же сказал — питательный раствор.
Вопрос разозлил Кемаля. Он не смог скрыть своего раздражения и слова произнес с привкусом желчи и кислоты, о чем тут же пожалел, подумав, что пленники начнут волноваться, но они, напротив, замолчали, ничего больше не спрашивали, видимо посчитав, что врача злить не стоит, а то обидится, и тогда хлопот не оберешься.
Впрочем, трудно было представить положение хуже того, в котором они оказались. Может, только у приговоренного к смертной казни, который либо уже положил голову на плаху, либо просунул ее в петлю, слабо затянувшую шею, времени оставалось поменьше, чем у них. Но они об этом не знали.
Кемаль трижды повторил процедуру. На все про все он затратил считанные минуты.
Спина Кемаля заслоняла его руки, поэтому Алазаев, хоть и смотрел на него, часто не видел, что он делает, а только догадывался. Он мог покинуть палатку. Сидеть здесь ему никакого удовольствия не доставляло, более того, казалось, что с каждой секундой, проведенной здесь, тело его все больше и больше пропитывалось какой-то отравой, которую потом не выведешь никакими лекарствами. Он не знал, когда эта доза станет смертельной, ведь никаких измерительных приборов, наподобие счетчика Гейгера, у него не было. Но дозы эти для каждого были разными. Кого-то свалят и десять секунд, а другому и несколько часов окажутся нипочем, может, даже на пользу пойдут, и здоровье с расшатанной нервной системой укрепят.
Но останься Кемаль наедине с пленниками, те, чего доброго, бросятся на него, даже скованными руками скрутят, заткнут чем-нибудь рот, может, ладонью, чтобы он на помощь позвать не смог, и завладеют чемоданчиком. Вот только там, к страшному их разочарованию, самым опасным оружием окажется набор скальпелей. Вряд ли кто-то из пленников умел метать их так метко, чтобы превратить эти скальпели в смертельное оружие. Этому надо очень долго учиться. Но все же…
Когда пленники уснули, Кемаль, что-то напевая себе под нос, стал потирать руки, точно мыл их или, скорее, согревал, разгоняя кровь в начинающих капризничать и не слушаться пальцах.
Алазаев надеялся, что палатка не выпустит слова наружу и послужит хорошим звукоизолятором. Он думал, что на улице слова будут так разбегаться, что втайне их не удержишь, а ему не хотелось, чтобы кто- то, помимо Кемаля, их услышал.
— Я хочу улететь из Истабана, — тихо сказал Алазаев.
Кемаль перестал тереть руки, посмотрел на него.
— Сейчас?
— Да.
— Это будет дорого стоить.
— Ничего, как-нибудь перетерплю эти затраты. И разве этого, — он кивнул на спящих пленников, — не хватит?
— Не знаю. Я еще не осмотрел их. Думаю, мы договоримся. — Кемаль хотел отложить на время неприятный для него разговор.
— Я хочу взять с собой еще одного.
— Кого? — недоуменно спросил Кемаль. Брови его поползли вверх, но тут же он догадался, о ком идет речь. — А, мальчика.
— Мальчика? — теперь удивленное лицо сделал Алазаев. — Какого мальчика? Зачем нам мальчик? Нет, я хочу взять Рамазана.
— Рамазана? Кто это?
— Я тебе говорил о нем, но ты почти не помнишь имен.
Кемаль фыркнул. У него и без того предостаточно дел, которые он с трудом удерживал в памяти, чтобы еще загружать ее именами сепаратистов. Это — перебор. Достаточно, что он помнил, как зовут Алазаева.
— Это такое страшилище.
— А, знаю, знаю, — протянул Кемаль. — Ты что, решил сдать его в цирк? Люди любят смотреть на уродов, платят за это хорошие деньги. Пожалуй, с голоду ты не помрешь, но в западных странах власти не любят такие представления.
— Ты вывезешь нас? — прервал его Алазаев.
— Это дорого. Очень дорого.
Кемаль делал вид, что размышляет, раздумывает, тем самым набивая цену, будто, протяни он еще минутку, Алазаев не совладает со своими чувствами, бросится шептать ему на ухо, где зарыто награбленное золото, которым он обязательно поделится с Кемалем, если тот поможет ему выбраться из Истабана.
— Да перестань. — Алазаев был сделан из более твердых материалов, нежели думал Кемаль. — Самолет может поднять в воздух чуть ли не весь мой отряд. Зачем тебе лететь порожняком? Это не экономично.
— Ты преувеличиваешь. Его грузоподъемность не так велика, как ты думаешь. Но — к делу. Лететь с вами на борту — большой риск. Если меня засекут русские и заставят посадить самолет, чемоданчик я могу выкинуть, а сам уж придумаю, как запудрить им мозги, но с вами… С вами-то я что делать буду? Не выбрасывать же вас за борт, а даже если и выброшу, все равно русские это заметят и мне еще, помимо помощи сепаратистам, припишут убийство. Наказание за такие прегрешения, я думаю, будет суровым.
— Перестань. Даже если федералы засекут твой самолет и, как ты говоришь, заставят его сесть, то большее, что тебе грозит, это высылка за пределы России, передача твоим властям с наставлением следить получше за своими гражданами, но ты-то частное лицо. Твое государство за тебя не в ответе. Тебе даже самолет со временем вернут, а если уж ты так боишься федералов, хорошо, если ты не сможешь уйти от них, я выпрыгну из самолета и Рамазана вытолкну. Никто ничего не докажет. Можешь тогда говорить, что заблудился, залетел сюда случайно. — Алазаев говорил это так небрежно, точно заготовил какой-то план и в случае, если Кемаль станет отнекиваться и отказываться, это его не очень-то и расстроит.
— Сколько ты мне будешь должен, я скажу после операции, а пока помоги мне вытащить их на воздух.
— Буду должен? — переспросил Алазаев. — Мне все-таки казалось, что этих будет достаточно.
— Посмотрим. Посмотрим. Мы теряем время.
— Да, теряем, — согласился Алазаев.
