Русские на Восточном океане

Восточный океан

Как неожиданна была моя радость, когда известили нас, что корабль отправляется в Калифорнию, в ту страну, про которую мне рассказывали так много прекрасного и которая, на угрюмом острове Ситхе, заселенном грубыми, невежественными народами, представлялась моему воображению земным раем.

Настал день, в который надлежало вам выйти в море. Радость была написана на лице каждого. Как дружно и успешно шла на корабле работа! Каждый матрос утешал себя мыслью, что вознаградит труды свои в первом шинке Калифорнии.

Команда корабля состояла из 25 человек военных матросов и еще из 5 служителей Российско- Американской Компании, всего из 30 человек. Отдали паруса, сделали Ново-Архангельской крепости семивыстрельный салют и под вымпелом, с полным ветром, корабль нага понесся к югу. Вечером с кормы корабля, мы простились взорами с нашим прежним, печальным жилищем, которое рисовалось вдали черною полосою. Там было темно, и грозные тучи носились над оставленным нами островом.

— Ведь занесло же в такую даль этих проклятых бобров, сказал один матрос, смотря на видневшуюся вдали землю, — экая поганая сторона какая, и шинка не заведут. — Да, отвечал другой, вспомнишь батюшку Баранова; бывало, вынесет котлы, крикнет: пей ребята, а сам затянет песню; так иной нарежется, что и глаза в земь. А нынче, вишь, какие времена, урвешь, где попадется, только что поразгуляешься, ан и в каземат.

— Вишь, говорят, в этих сторонах подписывают всех в какое-то трезвое общество.

— Да что ж это за трезвое такое общество?

— И сам не знаю; говорят, вишь, сехта.

— Сехта?… мудрено что-то…

— Давно бы вышел я отсюда, да с чем пойдешь?

— Кабы я был дилехтур, подхватил матрос из стоявшей кучки, велел бы всем, при выезде, давать по бобру.

— По бобру, хорошо бы; поживиться-то нельзя: сунься-ка, заведи-ка шкуру, так и свою отдашь. Вон уж не вам чета, приезжал Немец мухолов [1], хотел было провезти отсюда воротничок, да подходя к Охотску и бросил в море; струсил обыска…

— Эге! а вот Мишка-то Хомяк удрал какую штуку, когда выходил на матерую…. провез 5 Фунтов бобровой струи, ей-Богу! взял сахарную голову, выдолбил ее и напихал со свинцом бобровой струп; а донышко вставил опять сахарное и завязал в бумагу по-прежнему, как будто ни в чем не бывало.

— Э, да это был голова с покойником Федькой. Они что, бывало, делывали, когда я с ними ходил в Охотск!… Ты сам знаешь, как трудно во время стоянки в Охотской реке провезти с берега водку, — а у них она всегда водилась. Постой, думаю, узнаю как же это Федька с. Хомяком провозят водку? — Давай присматривать. Вот, смотрю: Хомяк зашевелился ночью, вылез из койки, полез на палубу. Я крадусь за ним. Он спустился на гальюн, я подкрался к борту, и смотрю в щелочку, что будет. Гляжу, Хомяк тащит из воды какую-то длинную веревку; вдруг на ней показалася привязанная за горлышко бутылка; Хомяк проворно ототкнул ее, перелил из ней в пузырь, который принес с собою, и опять опустил бутылку в воду. А, приятель, постой, знаю теперь!.. Только он полез назад, я цап за ворот… А он толкнул меня, молчи, говорит, вишь часовой подходит, завтра все расскажу. Поутру съехали мы с судна на работу и пошли с Хомяком по берегу; прочие рабочие пошли впереди. Федька, чтоб отманить их подальше от места, кувыркается перед ними; а Хомяк приостановил меня да и показывает веревку, привязанную за камешек. — Видишь, говорит, к этой веревке посередине привязана бутылка; находится один конец на судне, привязан за ватерштак, а другой вот здесь. Как нужно привезти водки, нальешь в бутылку, привяжешь на середину веревки, да и тяни с гальюна. Вот с этой поры, мы с Хомяком во всю стоянку так позагуляли, что я тебе скажу!… Спасибо, еще командир был хороший, по выходе в море приказал приказчику выдать в счет жалованья, — а поди-ка, сделай это у другого, так бы не то было.

— То-то вот оно и есть: нашего брата стоить поколотить; пропьется до нитки, как Грек, да и еще жалуется, что ничего не выслужишь.

— Водку вить! — крикнул боцман.

Это магическое слово доносится до слуха матроса на самой вершине мачты, в шумную бурю; оно пробуждает его и из глубокого сна и никогда не повторяется дважды; в одну минуту толпа собирается вокруг ендовы и каждый с нетерпением ждет своей очереди.

Наступил вечер; погода была прекрасная, ветер был ровный, попутный, луна с безоблачного неба отражала томный лик свой в трепетных волнах, и громкие песни матросов, смешиваясь с глухим шумом моря, каждому напоминали его родину; далеко уносились мечты мои и я незаметно уснул на палубе.

К утру корабль наш находился уже во 160 милях от острова Ситхи и мы с каждым днем приближались к Калифорнии. Воздух становился теплее и благораствореннее. — На четырнадцатый день нашего плавания штурман доложил при рапорте командиру, что умер матрос.

Покойника зашили в парусину, привязали к ногам два пушечные ядра и потащили за борт.

— Что, брат, надоели сухари-то, — сказал один матрос, сидевший верхом на борте, чтоб принять покойника; — эк как отъелся; пуда четыре будет. Ну, прощайся с белым светом. Ух, как бойко полетел к Лептуну-то [2] в гости, знать, водку почуял.

— Придет время, и мы, брат, полетим туда же.

— Что ж делать!…. за-то простор…. Фу, батюшки, какой валит туман; верно Ишпания близко; у её берегов всегда туман стоит стеною.

Действительно, мы находились в 80 милях от Санто-Франциско, самого северного заселения Испанцев в Новой Калифорнии; но не видав берегов, по причине закрывавшего их непроницаемого тумана, мы не смели идти в гавань по одному счислению; к тому же опасались сильного течения воды у этих берегов, могущего увлечь судно в такой залив, из которого трудно выйти. Не имея даже полуденной обсервации, мы, к нетерпению нашему, принуждены были лавировать целую неделю в густом тумане.

Наконец с правой стороны открылись Ферлонские камни и опять закрылись туманом, но мы таки-успели их взять на пеленги и определить место, где находится гавань. — Мы решились пробраться в нее; убрали лишние паруса и более 6-ти часов находились в самом критическом положении; слышали, как шумел бурун, ударявшийся об скалы каменистого берега, но берег был невидим для нас. Смелость и опытность командира ручались нам за успех начатого дела; он приказал изготовить на всякий случай якорь, смерить глубину и слушать, в какой стороне сильнее бьет волна. Вдруг открылась перед нами обширная гавань, со множеством судов разных наций. С врожденною отважностью Русских, в виду всех иностранцев, мы под двумя парусами от свежего ветра пошли прямо срединою пролива в длинную бухту Санто-Франциско, оставив за собою зыбкую стену тумана, сделали между судами поворот и стали на якорь.

— Ай да молодцы Русские!.. кричал кто-то с Американского брига.

В гавани было ясно, но солнышко склонялось уже к закату и слабыми лучами своими освещало на правом берегу лавровую рощу. По всему обширному заливу разносился ароматный запах душистых трав и цветов; вокруг залива, в живописных ландшафтах раскиданы были, на далекое одни от других расстояние, поместья Калифорнцев, между которыми расстилались зеленые луга и долины с пасущимися на них овцами, коровами, лошадьми и мулами; где-то вдалеке кричали дикие гуси.

На левом берегу залива стояли красиво выстроенные деревянные домики; из них, как заметил я в зрительную трубку, выглядывали прекрасные личики Испанок. За селением виднелась высокая зеленая гора с небольшим кустарником; по ней бежала дикая зебра и ловкий Испанец арканил быка.

После долгого пребывания на пустынном острове, в кругу диких народов, где все мертво, однообразно, безжизненно, как приятно мне было очутиться в этой роскошной стране, щедро наделенной всеми дарами природы.

Долго любовался я берегами Калифорнии; наконец заметил, что из селения Вербобойно, где живет капитан порта и Американский консул, плывет небольшая шлюпка с тремя Испанцами прямо к нашему судну.

Мы стояли неподалеку от левого берега близ новой миссии, или иначе селения Вербобойно, которое