неживые.
Демьян понял, что своим рассказом он сразил Анну, и принялся с горячностью убеждать ее:
– Эх, Нюра, не я ли тебе говорил, что Матюха давным-давно и думать о тебе перестал? Брось ты его! Не жди. Затянула его навек городская жизнь. Я отца Аполлинария задарю, он похлопочет перед архиереем да повенчает нас. Заживем с тобой – ох, как! Буду на руках носить. У меня ведь всего полно. Семь кладей с третьего года, мельница, маслобойка. Да что говорить, сама знаешь. Хозяйкой была бы! А у Строговых, вот видишь, гнешь спину, а не уродись хлеб – и живи с пустым брюхом. Может, тебе ребятишки сумленье наводят? Не беда! В большом хозяйстве и им дело найдется.
Анна отступила от него на полшага и, глядя куда-то в сторону, сказала отчетливо и резко:
– Уйди, Дема. Уйди, Христа ради! Лихо мне. Уходи!
Демьян отошел к широкому пню, сел, не спуская глаз с Анны. Она повернулась к нему спиной, сразу как-то сжавшись. Широкие, ладные плечи ее перекосились, крепкая спина потеряла стройность.
Большими глазами с синеватым отливом на Демьяна и Анну смотрел рыжий жеребчик.
– Ну, прощай, Дема, мне домой пора. Обрадовал ты меня, – вдруг повернувшись к Демьяну, сказала Анна и, бросившись в сани, хлестнула вожжами коня.
Жеребчик от неожиданного удара взбрыкнул ногами, обдавая Демьяна снежной пылью, и рванулся вперед. Когда Демьян протер глаза, сани уже неслись по дороге к пасеке.
4
К весне война не кончилась. Евдоким Юткин, кричавший о скорой победе, умолк.
Приближалась пахотная пора. Весна стояла теплая, солнечная. Казалось, природа хотела сторицей вознаградить людей за все беды, причиненные им в прошлогоднее ненастное лето. Но награда запоздала: большинству волченорских крестьян пахать было не на чем, а сеять нечего. Зато Юткины, Штычковы, Крутковы за гроши, за подачки хлебом в голодную зиму забрали у солдаток, да и у многих других крестьян, кто победнее, почти всю землю и готовились на весну и лето подрядить на поденщину половину села. У этих недостатка в семенах не было. На полях у них стояли необмолоченные клади, сложенные еще в страду позапрошлого года.
Анна долго не могла прийти в себя после того потрясения, какое она испытала при известии, принесенном Демьяном из города. Свое горе, однако, старалась скрывать от домашних, а к весне и совсем успокоилась. Кто его знает: мог и обознаться Демьян, мог и солгать, – от него станет. Да и что за беда, если Матвей прошелся по улице с какой-то знакомой женщиной под ручку, – в городе, почитай, все молодые люди так ходят. Одно ей было совершенно ясно: что бы ни случилось в будущем – надо крепче держаться за землю, не щадя сил и здоровья хлопотать вокруг своего хозяйства.
Понимала Анна, что война к добру не приведет. У народа поубавится и посева и скота. Весь крестьянский достаток приуменьшится не в один раз. Много ли бабы да старики нахозяйствуют? И чем больше Анна думала об этом, тем сильнее хотелось ей выйти победительницей из этой беды. Разве не хватит у нее сил справиться с пахотой, севом, уборкой? Она могла бы удивить народ своим рвением и хваткой, а главное – показать Матвею, чего она стоит в хозяйстве. Скот ей удалось сохранить. Вот только бы семян достать!
Решение напрашивалось само собою: выпросить семян не у отца (свекор строго-настрого пригрозил, чтоб и не думала об этом), а у Демьяна Штычкова. Анна была почти уверена, что Штычков не откажет.
В первое же воскресенье, думая застать Демьяна дома, Анна выехала в Волчьи Норы, прихватив с собою четыре мешка.
Демьяна дома не оказалось, – за несколько дней до этого он на трех телегах повез продавать в город хлеб.
«Вот у хороших-то хозяев как, – с завистью подумала Анна, когда услышала об этом. – Их никакой войной не вышибешь из колеи».
Ей не хотелось возвращаться на пасеку с пустыми мешками, и она решила дождаться Демьяна в Волчьих Норах.
В сумерках сидела она с женами братьев, судачила о своих бабьих делах. Вдруг вбежал Дениска.
– Ермолая Пьянкова убили! – крикнул он с порога.
Анна вздрогнула. Сразу вспомнились проводы: Ермолай Пьянков идет в обнимку с Мартыном Горбачевым, их поддерживают жены – Устинья и Пелагея. Бабы плачут, припадают к мужьям на плечи, а мужья орут:
– Ты откуда знаешь? – спросила Анна брата.
– Из волости пакет привезли. Народ к Пьянковым со всего села бежит.
Анна что-то еще хотела спросить у Дениски, но тому не терпелось, он бросился к двери – и на улицу.
– Пошли, бабы, сами узнаем! – заторопилась Анна.
В избенке Пьянковых было полно народу. Мать Ермолая сидела на кровати и тихо плакала. Устинья стояла у окна, закрыв лицо фартуком. С полатей непонимающими глазами смотрели два мальчика-погодка. Сердцем они чувствовали, что с их тятькой стряслась большая беда.
За столом, под божницей, сидел сельский староста Герасим Крутков. В руках он держал бумажку, а на столе лежал бережно разорванный пакет.
– Да ты погоди, Устинья, голосить-то, я еще не дочитал, – говорил староста рыдающей жене Ермолая.
Устинья подавила рыдания и приподняла голову.
– Эй, бабы, тихо! Буду читать дальше! – прикрикнул староста на баб, собиравшихся заголосить.
