в тюрьме новые порядки, проявит особое усердие к службе и будет очень строг с подчиненными.
Но прошло несколько дней, и все, начиная со второго помощника начальника тюрьмы до последнего арестанта, увидели совершенно обратное.
Елисеев к служебным делам не проявлял никакого интереса. Ночи он проводил в ресторанах, у знакомых за карточным столом, а днем спал. Другие помощники начальника тоже не отличались большим радением к службе.
Прошла неделя после отъезда Аукенберга, и весь тюремный режим, над введением которого он столько трудился, начал расползаться, как старая, изношенная арестантская куртка. Оживленная, шумная жизнь в камерах затягивалась далеко за полночь. В конторе появились десятки просителей, легко получавших свидания с арестантами. Особенно много нахлынуло «невест» к политическим. Елисеев изредка появлялся в конторе и, не желая обременять себя серьезными занятиями, без разбору удовлетворял просьбы всех посетителей.
В эту пору как раз Соколовский через Матвея переправил Беляеву важные материалы о расколе на Втором съезде Российской социал-демократической рабочей партии.
Минуя сотни самых разнообразных преград, транспорт с партийной литературой, отправленной из Женевы, благополучно дошел до Сибири. Глубоко законспирированные революционные кружки принялись изучать и осмысливать суть происходящих событий.
В недрах революционного движения началась та великая размежевка, огромное значение которой выяснилось только многие годы спустя.
Три ночи Тарас Семенович Беляев не подходил к волчку, вчитываясь еще и еще раз в брошюры, листовки и письма, присланные Соколовским. В четвертую ночь условным стуком в дверь Беляев подозвал Матвея к себе.
В камере было совершенно темно.
Шепотом Тарас Семенович поздоровался с Матвеем, протянув из темноты свою руку. Матвей крепко пожал ее и усмехнулся: казалось, что руку подает дверь.
Беляев спросил:
– Верно, что начальник уехал в отпуск?
– Верно.
– Елисеев замещает?
– Он.
– Пьянствует?
– Напропалую. Сегодня вовсе в конторе не был.
– Ну и пусть пьет себе на здоровье, – сказал Беляев, наверное, улыбнувшись. По голосу чувствовалось, что шутит.
– А ты как знаешь? – спросил Матвей.
– По беспроволочному телеграфу, – ответил Беляев опять с шутливой ноткой в голосе. – Рушится режим Аукенберга? – помолчав немного, спросил он.
– Падает, – ответил Матвей. – Никому ни до чего дела нет. Один Дронов еще суетится.
– Выслуживается?
– Всех надзирателей запалил. Одного меня боится. Я ему пригрозил: «Будешь вязаться – зашибу». Стороной обходит.
Оба засмеялись, сдерживаясь, чтобы не захохотать громко.
– Табачку, Захарыч, не отсыплешь?
– Возьми. Вечером восьмушку купил. Не распочал еще. – Матвей вытащил из кармана табак и просунул руку в волчок, в темноту.
– Вот хорошо! Курю запоем. Сроду так не курил.
– Что так?
– На душе неспокойно.
– По семье тоскуешь?
– К этому привык. Еще заботы есть.
Матвею очень хотелось спросить: какие? Но он промолчал, счел это неудобным, зная, что есть тайны, о которых Беляев говорить никому не станет.
Но Беляев заговорил сам.
Надо организовать собрание социал-демократов. Кроме них, никто не должен знать об этом собрании. Одиночка Беляева слишком мала, чтобы вместить всех нужных людей. Матвей предложил использовать пустующую камеру, расположенную напротив уборных. От других одиночек ее отделяла камера Беляева, а от общих камер – другая пустующая камера. Удобна она была еще и потому, что из окна коридорчика там хорошо видно сторожевую пышку.
Рискованное дело затеяли Беляев с Матвеем. На первый взгляд план казался легко выполнимым. Собрание удобнее всего было провести ночью (в те годы тюремное начальство еще не додумалось до того, чтобы на ночь забирать ключи от камер в контору). Но кто мог поручиться, что Антону удастся своевременно предупредить об опасности? Матвей и Антон долго ломали голову над этим вопросом. Решили: в случае ночного обхода Антон заслонит спиной фонарь на вышке, при крайней же, непредвиденной опасности совсем погасит фонарь или выстрелит из винтовки, чтобы отвлечь на себя внимание: нечаянно, мол, или померещилось что-то.
