обмана не умышляют — то, поистине, можно сказать, что мы не даром кровь проливали и столько великих страданий претерпели.
Как же война опостылела, Господи! Скорей бы всё кончилось.
Вот еще, чуть не забыл: атаман Заруцкий не поладил с гетманом и теперь грозится уйти к Калужскому вору со своими казаками. Вор-то, видать, снова в силу входит. Сейчас с ним в Калуге и Маринка, и Сапега с войском своим, и несколько тысяч русских воров. Гетман обещал вора побить, когда Москва присягнет Bладиславу. А с гетманом шутки плохи, это я под Клушиным уразумел. Так что вора нам нечего бояться.
Если я чего забыл написать, то напишу завтра. А теперь пойду с Блинским из пищали стрелять. Мы об заклад побились, кто первым со ста шагов в шапку попадет.
Июня 27-го дня
На рассвете выехали мы всем войском к Можайску, а к вечеру уже были в городе. Можайцы нас с хлебом-солью встретили и в лучших избах поселили. Все горожане целовали крест Владиславу с превеликой охотой и радостно.
Городовой приказчик, именем Устин, потешил нас изрядно:
— Вы, небось, и не знаете, — сказал он, — что мы не по своей воле полякам отдались, а по приказу главного царева воеводы, самого Дмитрия Ивановича Шуйского. Уж он, бедняга, натерпелся! Третьего дня приехал он сюда на полуживой кляче, сам весь в грязи да в тине болотной. «Коня мне!» — кричит. — «Я своего в болоте утопил». Мы его стали спрашивать, что за беда учинилась, и где войско его? «Нету войска», — говорит он. — «Просите милости у поляков!» А сам весь трясется. И больше ни слова не сказал, переменил коня и ускакал в Москву.
Вот как Бог его за гордыню наказал. И поделом ему этот срам! В другой раз не будет невинного человека, который о его же благе радеет, плетьми угощать.
Июня 29-го дня
Подрался я с Блинским. Он, пес литовский, нечестно в кости играет. Теперь у меня левый глаз совершенно света божьего не видит, весь заплыл. Нехристь поганый! Еще раз встречу — хохол оборву. Верно мне Григорий говорил: не дружил бы ты, Данило, с этими лысыми головами. Латины — они латины и есть.
Июля 2-го дня
Посылают меня в Москву. Не хотел я ехать, так и эдак крутился, но, видно, придется. Хорошо хоть пять дней удалось отдохнуть здесь в Можайске. А то ведь Григорий меня хотел прямо из Займища отправить. Начальники наши, то есть гетман Жолкевский и воевода Волуев, шлют теперь каждый день в Москву гонцов с грамотками, чтобы москвичи Шуйского скидывали и Владиславу присягали. Теперь вот и мой черед настал ехать. Дай бог, была бы эта служба последней. Навоевался я уже, хватит.
Июля 5-го дня
Переплыл я Москву реку подле Девичьего монастыря. Водичка тепленькая. Около обители две девицы юные в пруду ризы полоскали. Увидали они меня, засмеялись. Подъехал я к ним и говорю:
— Вы зачем, красны девицы, смеетесь?
— А мы затем смеемся, что ты такой мокрый. И напрасно ты платье свое богатое замочил. Здесь ведь недалече мостик наплавной, против Арбатских ворот.
— А я, — говорю, — мостика не приметил. Да не беда, зато коня искупал.
Побеседовал я с теми девицами. Зовут их Настёнка да Иринка. Сиротки они, в монастыре живут, знатным инокиням прислуживают. Сказали, что Ксения царевна жива-здорова, всё у ней благополучно. Только вот посадили к ним в обитель отряд стрельцов, потому что-де царь Калужского вора опасается. И теперь от этих стрельцов им, девицам, проходу нет, всё норовят ущипнуть, или за косу дернуть, или еще чего.
Настёнка собою пригожа, щеками румяна, волосы у ней длинные, черные, глаза веселые, черные же. Приглянулась она мне. И она на меня поглядывала ласково. А Иринка рыжая дуреха, насмешница.
Стал я им про свои подвиги рассказывать, как я с Григорием Волуевым Иосифов монастырь брал, и как в Троице в осаде воевал. И показал им свой нож, и пищаль, и саблю. Тогда увидели они, какой я отважный ратоборец. И больше меня Иринка юностью моей не попрекала и мелочью не обзывала. А Настёнка спросила, не студеная ль вода в речке. Я же сказал, что вода теплая, для купанья повадная. И пошли мы на речку купаться. А в пруду им нельзя: из монастыря заметят — уши надерут.
Всю эту безделицу про девиц я написал скуки ради, и всуе труд мой. Надо этот лист порвать и выкинуть. Напишу день заново.
Июля 5-го дня
Сегодня достиг я царствующего града Москвы. Переплыл Москву реку подле Девичьего монастыря и поехал к Чертольским воротам. Возле пруда я задержался, потому что встретил двух девиц, Настёнку и Иринку. И захотел я узнать у них о здоровье Ксении царевны. Настёнка-то мне приглянулась: волосы у ней черные, глаза…
О горе мне!
Июля 5-го дня
Приехал я в Богоявленский монастырь, на Троицкое подворье. Рассказал келарю Аврамию о Клушинском деле и о том, как мы с поляками примирились, и как порешили взять Владислава на царство.
Списка с целовальной грамоты я с собою не брал, потому что опасался, не поймали бы меня царевы люди. Но я эту грамоту помню наизусть — ведь я ее своею рукою писал в Цареве Займище. Аврамий мне дал бумаги и велел по памяти все в точности исписать. Когда же я это совершил, он отдал мою грамоту своим дьякам и велел наделать списков побольше.
— Сейчас уж нам незачем таиться, — сказал Аврамий. — С тех пор, как дошли до нас вести о Клушине, царь уже никому не указ. Даже бояре от него отвратились. Ляпунов Рязанский всю Москву своими грамотками закидал. А послания гетмана вашего, Жолкевского, уже на площадях читают. Один только патриарх Гермоген до сих пор за Шуйского стоит.
— Так что же вы не свели еще Шуйского с царства? — спросил я его.
— Тому виной Калужский вор. Ты разве не слыхыл? Он, собака, взял Серпухов и идет к Москве. Войско