Вышел я из шатра, стою как дурак — в одной руке курица, в другой соболя. Сунул я соболей за пазуху, курицу же разломил: половину Федьке отдал, половину сам съел.
Повел меня Федька через поле к шатру Делагарди. У самого шатра увидел я возы, полные соболей, а вокруг возов немецкие сторожа разъезжают с пищалями и бердышами. Я у Федьки спросил:
— Зачем тут столько соболей? Словно на продажу разложили.
— А это, — говорит Федька, — Немцам жалованье привезли.
Тут сам Яков из шатра вышел, увидел меня, толмача кликнул. Поздоровались мы с Яковом, и я ему передал наказ Григориев. Яков тоже был пьянехонек, как и Дмитрий. Видать, вместе пировали. Усмехнулся он и сказал:
— Добро, пусть Жолкевский приходит! Я его встречу с честью. Когда я у Жолкевского в плену был, он мне лисью шубу подарил. А вот я теперь его в плен возьму и подарю ему соболью! Видал, Данило? — показал он на возы. — Жалованье храброму войску. Серебра-то Шуйский не дает. В прошлый раз поповскими ризами заплатил, теперь мехами. Но, сказать по правде, мои вояки и этого не заслужили. Только и знают бунтовать. Вот и нынче опять кричали: подавай им награду немедля, а то воевать не станем.
— Так ты бы и дал им. Ведь соболя-то уже привезены.
— Кому я дам? Они же хотят по старым спискам получить, то есть и на погибших, и на беглых. А я такого неправого дележа не могу допустить. Стало быть, надо учинять перепись. А они, собаки, бунтуют. Пойдем, Данило, спать: время позднее.
Пустил меня Яков в свой шатер, и там я на подстилке скоро уснул.
Пробудился я по недолгом времени от великого шуму и оттого, что челядь шатер складывала. Вылез я, огляделся и тотчас понял, что совершилось предреченное Григорием: гетман напал на царское войско!
Еще почти и светать не начинало. Час ранний был, небо звездами усыпано, а трава божию росою окроплена, аки пречистыми диамантами; и новый день еще утренней светлостию не возсиял. (Вот это место у меня очень красиво получилось).
Немцы кругом бегали с пищалями и громкими воплями. Седлали коней, собирали шатры. Делагарди на белом аргамаке словно вихрь меж ними метался, уряжал полки и роты.
У плетня немецкие стрельцы уже бились с польскими рыцарями, которые первыми приблизились к забору, а за теми рыцарями и другие быстро приближались. Далее в поли горели огненным пламенем обе деревни, которые вчера еще давали кров и пристанище добрым христианам, бедным землепашцам. Из той стороны доносилась польская боевая музыка. А по левую руку, где табор Дмитрия Шуйского, творилась сумятица несказанная. Издали глядючи нетрудно было возомнить, будто там великая и кровавая сеча происходит, в коей из-за тесноты люди до смерти давятся (так было в битве на поле Куликове: не столько людей посечено, сколько подавлено).
Подбежал я поближе к Дмитриеву стану, и только тогда уразумел, что поляки туда еще не приходили. А это наши ратники-неумельцы сами учинили давку, когда их посреди ночи вдруг разбудили и велели коней седлать.
На счастье Дмитрия Шуйского, у гетмана было так мало людей, что он не мог, налегая всеми силами на плетень и на немцев, отрядить даже малейшего войска против русских полков. И у Дмитрия достало времени урядить войско. Тут-то он всё свое умение показал сполна: так полки состроил, что хуже и глупее придумать нельзя. Конницу поставил единым сонмищем, сиречь тесною толпою, на самом краю поля, и было это войско похоже на стадо скота своей неурядностью и беспорядком. А пеших ратников поставил в лесу на опушке сразу за конницей, безо всякого между ними просвета.
И стояло войско неподвижно и праздно, пока поляки управлялись с немецкими ротами Делагарди.
Я тем временем добежал до острожка, и там увидел на взгорке Дмитрия Шуйского. Воевода сидел на коне росту преогромного, толпою прислужников окруженный. И не только сам Дмитрий, но и конь его был весь в золотой парче и жемчугах с соболями чуть не до копыт.
Хотел я пройти мимо, но Дмитрий меня заметил и послал дворовых людей меня привести. Потом велел он мне подать чарку меда сладкого, земляничного, и сам выпил за здравие царя Василия. А воз с ествами и питием и со многими золочеными кубками и прочим тут же подле воеводы стоял.
Чарку я выпил и пал воеводе в ноги, и осмелился слово молвить.
— Подал бы ты, государь боярин, немцам помощь! Яков им до сих пор жалованья не роздал, они воюют без охоты, неволею!
Но напрасны были мои старания! Воевода разгневался на мою дерзость, рожа у него закраснелась, и закричал он голосом страшным:
— Как ты смеешь, щенок, меня учить? Что ты в ратном промысле смыслишь? А ну, кнута ему!
Схватили меня дворовые, стали одежу стаскивать. А один сукин сын у боярина спрашивает:
— Сколько дать ему, батюшка?
— Десять плетей для первого случаю. Хватит с него.
Но не попустил Господь этому Дмитрию, кровавому псу, надо мною надругаться. Выскочили из-за горящей деревни конные польские роты, и ударили, точно молния небесная, по русскому войску. У нашей конницы не достало духу полякам противиться. И нет бы им, дурням, разъехаться в стороны и выпустить пешую рать, что в лесу позади них стояла. Нет, повернули коней вспять и сами же свою пехоту потоптали. И в единое мгновение ока всё великое и многочисленное русское воинство позорному бегству предалось.
Дмитрий Шуйский первым в острог вскочил, а за ним часть войска устремилась. И все прислужники княжеские разбежались, и палачей моих как ветром сдуло: так кнут моей спины и не коснулся.
А поляки русских людей преследовали и безжалостно побивали. Скоро уже никого из наших не осталось на поле, все в лесу рассеялись розно. Тут поляки заметили прежде помянутый княжеский воз с припасами и прискакали сюда на взгорок, где я сидел в недоумении и порты на себя натягивал. Увидели они, что я безоружен и в таком жалостном положении, и не стали меня убивать. Я же того и чаял, что меня возьмут в плен живым. Потому что хоть и был изумлен и даже, можно сказать, напуган, но успел смекнуть, что раз московское войско побежало, то царю Шуйскому теперь на престоле не усидеть. И стало быть, ждут нас большие перемены.
Так я размышлял, пока польские рыцари ко мне подъезжали. Царь Василий дело проиграл, другого войска не собрать ему. Царство его миновалось. За кого теперь русским людям стоять — неведомо. И Бог весть, какая судьба ожидает государство Российское.
Вспомнил я слова Филаретовы: не допустить бы напрасного пролития христианской крови. И стали мне эти слова как бы звездою путеводной. Помогли они мне в тот скорбный час успокоить смятение мысленное и решиться на то, о чем раньше я бы и подумать устыдился.
Итак, я сдался полякам.
Кое-как я с ними объяснился, польскими и русскими словами вперемежку (а многие слова у наших народов одинаковые). Они же похватали с возу всё, что там было дорогого, и посадили меня на воз вместе с несколькими пленными дворянами, и повезли к своему гетману. Пока мы ехали через поле, приставы нам позволили даже полакомиться тем, что в возу оставалось, и сами вместе с нами выпили и закусили изрядно. Так что мы с моими товарищами пленными в пути не очень унывали. Все эти дворяне, мои спутники, почем зря ругали царя Василия и брата его, и говорили полякам:
— Не бойтесь ничего и смело идите на Москву! Москва вам без боя покорится! Шуйский больше не царь! А мы все с радостью будем крест целовать королевичу Владиславу.
Тем временем одни поляки за русскими гонялись по лесу, а другие всё еще сражались с немцами. Однако этот бой понемногу угасал. Подоспели две польские пушечки, выстрелили пару раз по плетню, прорвали его и повалили. Тотчас гетманова конница сбила немецкую пехоту. Тогда выскочило навстречу полякам шведское конное войско. Но не дал Господь Якову удачи. Мы в это время проезжали поблизости, я всё видел своими глазами. Шведы дали залп и поворотили коней, чтобы пищали зарядить. Тут поляки ринулись на них внезапно и с великой прытью, ударили сзади, погнали шведов острием меча. И шведское войско рассеялось, а кто остался жив, те в лес ускакали. Прочие же иноземцы стали белыми тряпицами махать и полякам передаваться.
Когда мы прибыли к Жолкевскому, бой еще длился. Гетман на холмике стоял и воздевал к небу руки, точно Моисей. И сюда к этому холмику поляки везли пленных и добычу.
Они ворвались в обоз московского войска и захватили его. Вот так и вышло, что Жолкевский не получил от Якова в дар соболью шубу, но возместил этот убыток с лихвою, взяв все возы с соболями,
