Гермоген не стал подписывать, бояр же изменниками назвал. А тогда Михайло Салтыков вытащил нож и на патриарха с ножом кинулся, насилу его удержали. А патриарх взял да и проклял Салтыкова вечным проклятием, и всех бояр из храма выгнал. То-то была ляхам потеха.
А грамоту послали без патриаршего рукоприложения.
Декабря 6-го дня
Аврамий сказал, что Филарет с Голицыным боярского наказа не послушают, ибо нет подписи патриаршей. А послы не от одних бояр посылались, но и от патриарха, и всего освященного собора, и от всей земли.
Декабря 7-го дня
Гонсевский, Андронов да Салтыков прислали к Аврамию гонца с грамотой, а в грамоте наказ: Гермогена усмирить увещеванием и преклонить к польской стороне.
Аврамий, прочтя грамоту, повеселел.
— Пойду теперь же к патриарху, — сказал он.
Ужаснулся я: неужто Аврамий и впрямь хочет земле Русской и вере изменить и королевской неправде служить? Неужто теми худыми поместьишками купился? Но заблуждался я, и всуе было опасение мое. Когда ушел гонец, сказал Аврамий с усмешкой:
— А я-то, Данило, не знал, как мне к Гермогену подступиться, чтобы всю правду ему сказать о нашем посольстве и о королевском злом ухищрении и коварстве. Поляки ведь ныне с Гермогена глаз не спускают, а Федька Андронов, сучий сын, лапотник, всех королевских недоброхотов в список пишет. А теперь у меня есть вина, ради коей приблизиться к патриарху. Подойду к нему под благословение, скажу тихонько самое вящее: чтобы стоял твердо в истинной вере и звал православных крепиться всем заодно против польских людей. А потом уже громко стану провозглашать противное, соглядатаям во успокоение. Патриарх уразумеет.
И пошел Аврамий в Кремль.
Сего же дня народ повалил во множестве к Пречистой Соборной, и я с толпою пошел. А говорили люди: дескать, патриарх во храме такую проповедь говорит, какой еще не слыхано. Что король-де Жигимонт хочет веру попрать, а сына своего нам давать и не помышляет, а послов-де под Смоленском притесняет. И если не приедет королевич и не освятится светом истинной веры, то чтобы мы все, русские люди, встали бы против польских людей и всех иноземцев, и он, патриарх, благословляет нас стоять до смерти.
И все люди весьма любопытствовали и стремились послушать самолично такую небывалую проповедь.
И так с толпою я пришел к соборному храму Пречистой Богородицы, честного и славного ее успения. Но поляки уже прознали о деющемся во храме: встали у дверей и народ в церковь не допускали.
Люди московские вознегодовали и стали кричать:
— Как вы, хохлы, смеете не пускать христиан в храм Божий? Или король уже богослужение запретил? Может, хотите вместо наших святых церквей своих поганых костелов наставить?
Совсем уж было оттеснили польских сторожей, но тут на беду к ним подмога подоспела: целая конная рота, а на челе ее Федька Андронов.
— Разойдитесь, господа, подобру-поздорову, — крикнул он нам. — Здесь не богослужение, а воровство и крамола. Господь патриарха разума лишил. Разве пристало мужу духовному о мирских делах вещать, да еще в Божием храме? Мы, бояре московские, заклинаем вас и призываем: не слушайте Гермогена, расходитесь по домам своим и не бесчинствуйте.
— Уж ты-то боярин! — ему люди отвечали. — Отец твой был торговый мужик, лаптями торговал. А ты изменою вознесся. И еще смеешь на патриарха хулу возводить. А что есть на Москве истинных бояр, так и те все изменники, королю продались.
Стали тогда поляки народ попирать, и конями топтать, и саблями грозно махать. И пришлось нам разойтись.
Декабря 8-го дня
Гонсевский да Федька Андронов, нынешние начальники московские, запретили людям из домов выходить поутру и вечером. А все наши стрельцы давно уж из города повысланы в дальние уезды.
Декабря 9-го дня
Поляки новое постыдное и ужасное дело совершили: патриарха Гермогена под стражу посадили. А бояре не только не запретили, но даже сами и присоветовали. Долго ли еще будет наше терпение длиться?
Аврамий говорит, что люди оттого доселе не ополчились против поляков, что многие еще ждут Владиславова пришествия, не ведая об обмане королевском. Но главная вина таковой робости есть калужский вор, который теперь сидит с Маринкой в Калуге и крепок весьма. Поэтому люди мнят: если не поляки, то вор. А за вора немногим охота стоять до смерти.
Декабря 14-го
Предивные вести дошли до нас из Калуги. Вора-то уж нет! Он, говорят, прогневался на каких-то татар, бывших у него на службе, и казнил некого татарского князя, а сродич того князя осерчал и задумал отмщение воздать. И поехал ложный Димитрий на охоту, а все его ближние дворяне по лесу разъехались, и не случилось подле него защитников. Тогда подскочил к царику тот татарин и отсек ему саблей голову.
В Москве теперь колокола звонят, и радуются все, а поляки пуще москвичей веселятся. Они царика боялись, а теперь мнят, что у русских людей никакого оплота не осталось, чтобы творить противное королевской воле. Того они, глупые, не разумеют, что те из нас, кто честь и стыд еще не позабыли, сами боялись царика, а теперь всем православным христианам легче будет против литвы встать заодно.
Декабря 20-го
Давно я о том проведал, да все забывал написать, что Яков Делагарди теперь стал врагом земли русской, не лучше поляков. Он наши полуночные города воюет и к шведской державе присоединяет: Корелу, Ладогу, Орешек и прочие.
Декабря 28-го дня
