взорвали вместе со всем добром.
Королевские воины очень рассердились и отказались впредь воевать русскую землю бесплатно. И пришлось королю возвращаться в Польшу. Получилось, что град Смоленск дважды себя прославил: первое, что так долго не поддавался и не позволял королю на Москву пойти; второе, что заставил его в Польшу вернуться.
А послов московским, митрополита Филарета и остальных, поляки в плен взяли и увезли в свою землю. Потому что послы до конца крепились, Жигимонту не присягали, а боярских грамот не слушались, ибо грамоты были без патриаршего рукоприкладства.
А когда я с матушкой и с батюшкой жила в нашем поместье в Липовке близ города Курска, и когда мне случалось захворать, а я тогда была маленькая, матушка мне тоже всякие пластыри любила ставить. Но матушка лечебников не читала, ибо книжного почитания не разумела. А меня научили старицы. А матушку с батюшкой убили воровские люди Ивашка Болотникова тому назад четыре лета. А поместьице до тла разорили, рожь всю побрали, людишек добрых землепашцев с земли согнали и в свое воровское войско забрали. А меня, совсем юную отроковицу, Господь уберег: монашки меня взяли на попечение.
Делагарди взял Корелу и теперь хочет Новгород взять. К нам в Троицу он писал, чтобы мы избрали царем королевича шведского: Карла или Филиппа. Но соборные старцы сказали: довольно с нас королевичей. Польскому уже крест целовали, и что видим? Поляки Москву сожгли. Разве теперь шведскому поцеловать?
А я не хуже Данилки пишу, верно, Данилка? Пусть он меня дурой не считает. Нынче я прочла, что он тут обо мне понаписал. Это всё, любезные господа, есть выдумка, ложь, навет, вранье и глупая небылица. Вот я сейчас молебен послушаю, а потом все непотребные словеса, меня касательные, чернилами замажу.
А еще надобно о том упомянуть, что объявился в Иванегороде еще один ложный царь Димитрий. Как только им, ворам, не наскучило это имя принимать.
А Сапега, говорят, хотел к Ляпунову на службу пойти, против своих же поляков воевать. Но Ляпунов его не принял, или они о цене не столковались. И Сапега решил не мудрить и стоять, как и прежде, за поляков.
А у Данилки и вправду есть грамота от Жигимонта на поместье, село Горбатово Нижегородской веси. Только теперь Жигимонтовыми грамотами можно печь топить — нет у них силы. Ведь Жигимонт раздавал поместья беззаконно, он не царь. Так что ты, Данило, не кичись и помещиком не величайся. А будешь мне перечить, я тебе такое составлю лечебное снадобье, век не забудешь. Вот хоть бы это, из лечебника моего: «кал котовый или кошкин смешай с горчицею, и тем шелуди мазать — сгонит, и волосы нарастут.» Радуйся, Данилушка, что ты не шелудив.
Июня 29-го дня
Ну дура ты, Настасья, сущая дура. Эких нелепиц написала. Испортила книгу неискусными словесами и мысленками неизящными. Попробуй еще мне какой-нибудь пластырь налепить — я тебя саму кошачьим калом полечу, сама шелудями покроешься.
Но не время теперь с девками пререкаться и суесловить. Раны мои зажили, и скоро мы с Аврамием под Москву поедем: со святою водой, с письмами, со всякими воинскими запасами. Аврамий там уже трижды побывал, пока я хворостью болезненной скорбел. Там, у Ляпунова, наших троицких слуг 50 человек воюют, и несколько старцев для ободрения унывающих. Архимандрит же наш Дионисий о нуждах войска неустанное попечение имеет, а сущие под Москвой воинские люди всегда к исходящим от дома Пресвятой Троицы советам и душеспасительным словам уши преклоняют.
Может, потому-то Сапега, ныне с жестоким лютованием по селам сбирающий корма для осажденных поляков, отрезает уши и носы пленным и даже мирным безоружным христианам. Ибо хочет, безбожный пес, чтобы не слышали русские люди слов Господних, устами троицких иноков изрекаемых, и не обоняли фимиам благодати Божией, изливаемый на них Духом святым, ради молитв великих преподобных отцов наших чудотворцев Сергия и Никона.
Архимандрит Дионисий велел новых больниц понастроить в монастыре и в слободах, и отовсюду велит собирать обиженных и увечных. У нас в Троице калек собралось величайшее множество и несметные толпы, по двору пройти страшно: как в худшие осадные времена, кругом стоны и плач, и тела истерзанные. А казны монастырской Дионисий нисколько не жалеет на дело богоугодного вспоможения убогим: всех кормят и одевают и обувают и кров дают. И платят щедро всякому, кто больных лечит, или пищу им варит, или шьет одежду. Не зря наша казна так сильно оберегалась и долго сохранялась от всех врагов: теперь пусть послужит делу праведному.
Сказывает Аврамий, что в российском воинстве, которое на пепелище московском стоит и поляков осаждает в Кремле и Китае городе, ныне раздор и нестроение великое. Казаки Ивана Заруцкого и Маринкины, также и люди князя Трубецкого — бывшие воровские слуги, сильно злобствуют на Прокофия Ляпунова и его храбрых ополченцев. Прокофия же они не любят за суровый нрав и за то, что он их буйную и неуряженную и бесчинную рать хочет к правде и справедливости преклонить, и порядком урядить, и на святое дело бескорыстного служения вере и Российской державе вдохновить.
Скоро мы поедем, а Настёнка скудоумная, на наглости и насмешки дерзостная, нелепым образом девица, пусть тут остается и мне завидует. Дионисий и монахи на нее не нарадуются, как она за болящими ходит. И вправду многие страдальцы ее усердием быстро исцеляются: мню, не столько от лечения, сколько от страха перед снадобьями Настенкиными, и перед книгой ее ведовской.
Июля 14-го дня
На пожарище московском, в стане Прокофия Ляпунова на поле Воронцове близ речки Яузы.
Пока Аврамий с братией кропят святою водой стены Белого города, я по стану хожу и всякие тайные Аврамиевы промыслы исполняю.
Поистине достойно удивления это великое войско, стоящее на пепелище. Земские с казаками стоят порознь, и не столько поляков опасаются, сколько друг друга. Заруцкий своим казакам поместья раздает, а Ляпунов своим земским. А Заруцкий у ляпуновцев отбирает и опять своим дает, Ляпунов же у казаков берет и снова своим возвращает. Есть тут у них поместный приказ: изба до потолка челобитными завалена, писцы денно и нощно перьями скрипят, а толку нет. Земские с казаками бьются меж собою за поместья до смерти. А бедные людишки чуть с голоду не мрут.
Сведал я, что Ляпунов хочет в цари позвать шведского королевича. А Заруцкий помышляет Маринкиного щенка, воренка, посадить на царство, только напрямик о том сказать пока не смеет. А еще у казаков ходят толки, не признать ли нового ложного Димитрия, что в Иванегороде сидит. Сейчас он, сказывают, воюет с псковитянами, хочет их городом овладеть. А Яков Делагарди осадил Великий Новгород.
А поляки, в Москве осажденные, кричат, что скоро к ним в помощь литовский гетман придет, по прозванию Ходкевич, с большою силой. Келарь же Аврамий от наших троицких лазутчиков наверное сведал, что Ходкевич далеко. А если кто и придет полякам на помощь, так только малый отрядик, в коем воеводами ротмистры Конецпольский и Кишка.
По сему случаю наши намедни поляков дразнили:
— Эй вы, лысые! — кричали. — Конец польский идет, еды вам везет, только одну кишку!
У поляков есть такое кушанье, рекомое «кишка»: набивают кишку мясом рубленым, коптят и едят. Ества превкусная, многую телесную силу придающая.
Поляки злобились и со стен в насмешников стреляли. Небось, давненько они кишок не пробовали; чаю, уж последних котов доедают. Их-то не жаль, а жаль добрых людей, неволею с ними в осаде сидящих: пуще всех Гермогена патриарха, коего в темнице держат тесной и морят голодом; также и Мишку Романова,
