…За дверью я слышу Мотины шаги и с досадой громко говорю себе вслух: «Дура, да и все. И при чем здесь волосы?! У Натальи Арсеньевны всегда была мальчишеская стрижка, и она терпеть не могла свои волосы».
В дверь просунулось сияющее Мотино лицо.
— Александра! Дворянин твой мог служить кадетом. То есть учиться мог в кадетском корпусе, раз дворянином был.
Мотя была так довольна, что я тоже невольно засмеялась.
— Спасибо, Моть. Откуда сведения-то раздобыла?
Мотя хлопотала около плитки, накрывала на стол своими скорыми, мощными руками, нет-нет да и поворачивая ко мне белозубое доброе лицо.
— А я около родничка, Шурочка, встретила Игоря Кирилловича. — В ответ на мой недоуменный взгляд Мотя досадливо повела плечом. — Да знаешь ты его. Он на могилку все ходит, что от твоей насупротив. Ну, розовый куст он там недавно пристроил.
Я вспомнила застенчивое лицо пышноволосой молодой женщины, впечатанное в низенький гранитный столбик, согласно кивнула головой, Наверное, Игорь Кириллович был на примете у Моти, уж больно раскраснелась она, хлопоча у плитки, и грубый голос ее так и гудел без умолку.
— Ну, поздоровкались, слово за слово. Я его и спрашиваю: «Святой водички из родничка испить захотелось?» А он говорит, нет, мол, я здесь брожу просто так, вспоминаю, как любила места эти покойная жена. И вздыхает так тяжко. Я ему стала говорить, что тоже мужа потеряла недавно… Как он, подлый, царствие ему небесное, набравшись по уши, под электричку попер, я ему, конечно, не сказала. А тоже пригорюнилась. Сидим. Тут он после рассказа о муже покойном впервые на меня с интересом стал поглядывать. Да не-е, не так, а как на товарища по несчастью. Тут я ему стала говорить, что это дело такое — поболит, созреет и отвалится. А он не соглашается. Не хочу, мол, чтобы отваливалось, хочу жить с этой болью всегда, и не дай бог, чтобы она иссякла. А я ему перечить не стала и припоминать, как могилка-то его запущенная два месяца пропадала под снегом. Покрасоваться небось захотелось. А руки-то холеные, нежные, видно, умственная у него работа.
Я вскочила:
— Ты, Мотька, чужую беду не смей опошлять. Откуда ты знаешь, почему он два месяца не был на кладбище?! Мало ли что! Ты не знаешь. Не смей, поняла?!
Я сдернула одеяло, прошлепала босыми ногами по полу, стала натягивать джинсы, захлебываясь в злых, жгучих слезах.
Мотя присела на табуретку и, не реагируя на мои слова, внимательно глядела, как, прыгая на одной ноге, я никак не попадала в штанину. Потом миролюбиво вздохнула:
— Нервная ты все же, Александра. Чего орать-то? Ты не разоряйся, чай сейчас пить будем. Игорь Кириллович мне про кадетов и сказал. — И помолчав, добавила: — А я на тебя не сержусь. Я ведь все понимаю, Шурочка. Это ты сейчас ее пыталась оправдать, ту, что про могилку Натальи Арсеньевны твоей не спрашивала.
Буркнув, что чай выпью потом, я взяла высохшую тетрадку и села на крыльце сторожки.
«…Дом генерала Вока стоял на горе. Двухэтажный, с резными ставнями, с ажурными витыми перилами, с потолками сводчатыми в лепных украшениях, дом этот славился во всем городе своей архитектурой. Не пожалел дед генерала средств на строительство, не поскупился пригласить знаменитого зодчего из Красноярска. И вот стоял этот дом на горе, горделиво подбоченившись уже позже пристроенным флигельком, и посматривал на город прищуренными глазами узорчатых резных ставень или же распахивал их по обе стороны и выставлял напоказ полуовальные удлиненные окна.
Дед Якова Сергеевича Вока был в свое время губернатором и заслужил себе славу справедливого и честного человека. Благодаря его хлопотам было выстроено два сиротских приюта, больница. В общении губернатор был прост, спокоен и мягок. „Хуже нет необоснованной многозначительности в человеке, — говорил губернатор Вок, — а многозначительность, так же, как и важность, вряд ли может быть обоснованной“. Внуков губернатор любил и баловал. С особой нежностью относился он к младшему, слабенькому здоровьем Яшеньке. Он был еще жив, когда любимый внучек вступил на путь военной карьеры. Дождался он и того дня, когда предстал бравый Яков Вок перед дедом в форме кадета, и, налюбовавшись на внука, дед грустно промолвил: „Ну вот, а теперь можно и в дальний путь отправляться“.
Отец Якова и Ариадны умер совсем молодым, не оставив следа в памяти детей. Зато мать была для них самым дорогим человеком. Шаловливая и смешливая, как девочка, она была товарищем в играх своих детей и любила со смехом вспоминать, как застал ее однажды покойный муж сидящей верхом на заборе и, краснея за нее, запинаясь, представил сопровождавшим его коллегам по юридическим делам: „Знакомьтесь, господа, это моя жена“.
Старшая Адька унаследовала шумный, непоседливый характер матери и даже в пожилом возрасте оставалась такой же „подвижной шибко барыней“, как назвал ее детина-проводник. Замуж она вышла рано, за человека, который был намного ее старше. Он увез ее в Москву, и, рано овдовев, жила она в просторном особняке около Патриарших прудов.
Ариадна Сергеевна была яростной „толстовкой“. Питалась вегетарианской пищей, решительно, еще в молодом возрасте, отказалась от прислуги, обслуживая себя сама. Была непременным членом чуть ли не всех благотворительных обществ и только в одном не могла себе отказать. Ариадна Сергеевна любила красиво и модно одеваться. В этом вопросе ее женская природа брала верх над дорогой сердцу толстовской философией отказа от роскоши и излишеств. Однажды ей удалось даже повидать Льва Николаевича. Ее близкая приятельница, служившая по убеждению воспитательницей в сиротском приюте, много лет вела переписку с Толстым. Он одобрял ее решение порвать с праздной жизнью. Вот она-то и прихватила с собой в Ясную Поляну Ариадну Сергеевну, полыхавшую волнением и ожиданием встречи с великим писателем. Долго перебирали подруги гардероб Ариадны Сергеевны, выискивая платье попроще и построже. Но даже в простом, элегантном костюме Ариадна Сергеевна казалась себе франтихой рядом с подругой, одетой в непонятного цвета робу из грубой колючей материи.
Толстой поразил Ариадну Сергеевну сочетанием простоты и величия. На всю жизнь запомнила она его взгляд из-под нависших лохматых бровей. „Поглядел, как наизнанку всю вывернул. Как всю душу рассмотрел за один этот взгляд“, — рассказывала восторженно Ариадна Сергеевна.
Брату она писала, что всю оставшуюся жизнь собирается посвятить благотворительству и, кто знает, может быть, закончит свою жизнь в монастыре, как любимая сестра Толстого Мария Николаевна!
На что следовал ответ брата: „Помилуй, любезная моя Аденька, но ведь в монастыре не будет Кузнецкого моста с модными салонами, портного мсье Дебрэ и французских кружев“. Ариадна Сергеевна хотела было обидеться на шутку брата, но, подумав хорошенько, сообразила, что в каждой шутке есть доля правды, и решила не обижаться. Судьбой ей было уготовано другое.
Спустя полгода после появления младенца в доме генерала, умерла жена Якова Сергеевича. Ариадна Сергеевна продала свой московский дом на Патриарших прудах и переехала к брату».
Я поставила жирную точку, скорей похожую на кляксу, и нетерпеливо повернулась к Моте, уже несколько раз заглядывавшей мне через плечо. Уловив мое недовольство, Мотя зашептала, жестикулируя, словно не она мне мешала, а мы обе мешали кому-то третьему, незримо присутствующему здесь.
— Я говорю, Шурочка, чай-то остынет. А ты небось голодная. С утра не ела. И варенье вишневое хотела. Так я положила.
Я поблагодарила Мотю взглядом, а вслух мрачно сказала:
— Я не могу вишневое варенье. У меня от него во рту горчит.
— Ох, и выдумываешь ты чего-то, Александра. — Мотя всплеснула руками и, поджав губы, прибавила с обидой: — Уж мое-то варенье не горчит, не беспокойся. И потом, оно без косточек. — Мотя жалобно поглядела на меня почти умоляюще: — Ну, попробуй вареньица, Александра.
Меня вдруг захлестнула жгучая жалость к Моте, к ее висящим безвольно вдоль тела грубым рукам, которые были еще грубее и неуклюжей без работы. Я подумала, что отказываю ей сейчас в той нехитрой радости, которыми так бедна ее одинокая жизнь. Кого ей вот так еще чайком с вареньем приведется угостить! Разве что стрелочницу со станции да пьянчугу «заразу Еремеева», что помогает красить оградки и
