могилы поправлять за трешник.
— Ну как, не горчит, Шурочка? — беспокойно спрашивала Мотя, глядя, как вяло жую я ее вишневое варенье.
Я помотала головой.
— Да нет, очень сладкое. Просто пошутила. Моть, ты меня спрашивала про то, куда девалась сестра генерала Вока. Хочешь расскажу?
— Вот, вот, расскажи, Шурочка!
И Мотя сложила руки замком под тяжелым подбородком, приготовившись слушать.
— Значит, дело было так. Еще на перроне Ариадна Сергеевна обратила внимание на молодую пару. Он был… крепкий широкоплечий блондин с удивительно тонкими для его коренастой фигуры чертами лица, она — высокая, худенькая, с кроткими серыми глазами, к которым время от времени подносила смятый в кулаке носовой платочек. Они спорили о чем-то, видимо, очень важном, и спор этот огорчал девушку и сердил молодого человека. С ударом гонга, приглашающего пройти в вагоны, у молодого человека появилась на лице растерянная улыбка, а девушка заплакала навзрыд, припадая лицом к груди молодого человека. Ариадна Сергеевна, чуткая к чужому горю, почувствовала, как защипало у нее в носу, и отошла в глубь купе. Через несколько минут в дверях появилась девушка с заплаканными глазами. Они познакомились… Девушка, как ты уже догадалась, Мотя, оказалась Натальей Арсеньевной Беловольской.
Мотя издала странный звук, точно поперхнулась, ударила ладонями по коленям.
— Не догадалась. Совсем даже не догадалась, ежели бы ты не подсказала. — И, с восхищением глядя на меня круглыми немигающими глазами, Мотя протянула: — Ну-у, ты и плетешь, Александра, прям, как по писаному. Во язык у тебя подвешен, во подвешен. Ну, давай, сочиняй дальше.
— Во-первых, Мотя, я не сочиняю. Я, слава богу, и дневники Натальи Арсеньевны читала, и рассказывала мне она сама о своей молодости. Я, правда, не всё помню. Только главное, ради чего хочу и остальное в порядок привести. Понимаешь? А без остального никак нельзя, не получается. Ну, слушаешь? И вот, Мотя, что поведала о себе попутчица Ариадны Сергеевны. Родилась она в семье управляющего делами богатого золотопромышленника в городе Бодайбо. Ее отец был одновременно и фельдшером. Видимо, очень талантливым, так как люди верили ему и охотно у него лечились. Бывают, наверное, в народе такие самородки. Сознательная жизнь Наташи началась с пяти лет… Наталья Арсеньевна говорила мне, что лозунгом в их семье были слова «займись делом». Эти слова вошли в кровь. Всю жизнь Наталья Арсеньевна ненавидела праздных людей. Знаешь, она уже рая была — и никак не могла примириться с тем, что не может делать что-нибудь полезное. Она привыкла жить для людей, а ее вдруг взяли и отрезали от жизни. Спихнули в эту богадельню. Но это потом. Про это будет отдельный разговор. Значит, так. Наташе было пять лет, когда она увидела отца последний раз. На приисках случилось несчастье: в шахте завалило рабочих, и до отца дошло, что вину хотят свалить на него. А он виноват не был. И пришлось ему скрыться. Наташе было десять лет, когда пришло известие, что отец умер. Нужда в семье Наташи Великановой была ужасная…
— Почему же Великановой? — перебила Мотя. — Вот и наврала ты, Шурочка. Фамилия-то ей Беловольская.
— Тьфу ты, Мотя, — рассердилась я. — Ты дослушай сначала. Беловольская она по мужу была. Но это позже.
— Ага, — снова перебила Мотя, — значит, ее на вокзале мужик ейный провожал. И куда же это, интересно, он провожал?
— Если будешь перебивать, не стану рассказывать, — мрачно пообещала я Моте.
И та даже закрестилась, обещая молчать, хотя, по моим наблюдениям, ни в бога, ни в черта не верила.
Я помолчала, собираясь с мыслями.
— Ну вот, никак теперь не соображу… На вокзале Наташин муж провожал ее к маме в деревню, где Наталья Арсеньевна до поступления в университет работала учительницей и где, собственно, и познакомилась со своим будущим мужем. Он был старше Наташи и к моменту их знакомства получил юридическое образование. В деревне, где учительствовала Наталья Арсеньевна, было много политических ссыльных. К одному из них приехал повидаться выпускник Томского университета Александр Беловольский. А потом, уже после свадьбы, Наташа уехала в Петербург и поступила на частные литературно-философские курсы Раева, по-моему. Фамилию точно не помню. Впрочем, это неважно. В Петербурге Наташа прожила год…
— Ух ты, это что же, выходит, на целый год ее мужик отпустил от себя? Да-а. Не больно, видно, любил, — разволновалась вдруг Мотя, и ее широкое лицо покрылось багровыми пятнами. — Меня мой покойник, бывало, даже к матери в деревню не отпускал. А здесь, на тебе, год. И что же, так весь год они и не виделись? Или на каникулы она все же ездила? Как полагаешь, Александра?
Я полагала, что они, конечно же, виделись. Но вдруг от наивного Мотиного вопроса что-то смутное неприятно зашевелилось во мне, задвигалось, разрастаясь и принимая неясные очертания тревоги. Это «что-то» было гаденькое, прилипчивое. И я уже чувствовала, как, поселившись во мне, звереныш пристраивается поудобней.
Еще я полагала, что самое отчаянное воображение не смогло бы докопаться до сути взаимоотношений тех двух людей. Наташа Беловольская любила своего мужа. Она любила его всегда. И когда его уже не было в живых. И когда проживала она снова свою молодость, съежившись под казенным одеялом в богадельне. И когда сознание крылатой тенью прощально коснулось ее лица, и губы скривились, последним усилием произнося его имя.
Наверное, она писала ему письма: длинные, грустные и восторженные. Ведь она жила в Петербурге, а тогда это был город Блока и Белого, Шаляпина и Собинова. Всегда, до последнего вздоха, она жила духовной возвышенной жизнью, чуть оторванной от жесткой реальности. Может быть, в этом было ее спасение, иначе как было сохранить до последних дней святую непоколебимую уверенность в доброту и великодушие человеческое… В этом же была и беда, ее неподготовленность к предательству, против которого старческая беспомощность не в силах уже была соорудить крепость.
И, если ковер уже соткан, то как не позавидовать участи тех узоров, на изнаночной линии которых лишь в самом начале пути рвется и вяжется в узлы тоненькая, гибкая ниточка жизни? И как же сурова и безжалостна рука творца на безупречных линиях благородного рисунка, когда в конечном своем витке грубый шрам взрывает гармонию уже почти завершенного узора?..
Все это пролетело в голове, как мгновение, и я, ощущая внутри невнятную тяжесть звереныша, сказала Моте:
— Я полагаю, что их отношения были совсем не такие, как у нас. Тогда все было другое. А у них была цель — стать интересней и полезней друг другу. Тем более, что ей вскоре пришлось адресовывать письма мужу на фронт. Я представляю, как копила все впечатления и ощущения от петербургской жизни Наталья Арсеньевна, как боялась их расплескать. Это для него она хотела быть образованней, лучше, зорче к людям. И все, все, что давала ей жизнь, она откладывала в себе для него, и сама с радостью ощущала, как становится тоньше, изысканней. И потом, это у нас сейчас письмо написать, как грузовик с капустой разгрузить. А тогда это была необходимость выразить себя, проверить. Я полагаю, что даже вынужденная разлука их обогащала — понимаешь, Мотя? — а не обедняла.
Я говорила, Мотя согласно кивала головой, а внутри поерзывал, потягивался мохнатый неведомый звереныш.
Смеркалось. Надо было возвращаться домой.
С сожалением покинув неуютную Мотину обитель, я шла к станции, а чуть сзади погромыхивала бесполезными словами увязавшаяся провожать Мотя.
— …Видеть его пьяную морду… никого не пожалею… только по внешности благородные… хочу доброго, человеческого… напьется и храпит… вся жизнь впереди… девочку хоронили… за что детей-то… вся жизнь на кладбище… нечего не боюсь… тошно…
Последний солнечный луч метнулся внезапно, как ниоткуда, высветил купол церкви над посеревшей
