зарослью кустарника. Кольнул обжигающей мгновенной болью вспыхнувший крест и, заживляя, мазнул напоследок тут же потухшей матовой позолотой.
Помаргивая ослепшими глазами, я повернулась к Моте.
— Вон клиент твой, Матрена, вышагивает. Будем догонять?
Мой голос вместо насмешливой интонации удивил нас обеих взвившейся высотой. Наши глаза, столкнувшись недоуменно, торопливо разбежались.
— Нервная ты все же, Александра, — пробурчала растерянно Мотя и засуетилась, заколыхалась мощным телом, поправляя растрепанные кудряшки и бестолковыми движениями одергивая на груди платье.
Дорога на станцию опоясывала кладбищенский пригорок, и чуть сутулая спина Игоря Кирилловича то скрывалась из виду, то возникала вновь. Он шел размашистой походкой, энергично рассекая воздух резкими взмахами рук.
Теперь я совсем хорошо вспомнила.
У него было румяное, улыбающееся лицо с яркими глазами и длинными густыми ресницами. «Как у девушки», — невольно подумала я, впервые увидев его лицо, и еще вспомнила, как я была неприятно поражена его улыбкой. Он сидел прямо на траве рядом с могилкой жены и улыбался радостной, лучистой улыбкой. Меня даже зазнобило от такой его улыбки.
И сейчас, увидев его спину, я почувствовала, как легкий озноб прохладной змейкой юркнул за воротник и вертко пронесся вдоль позвоночника.
Игорь Кириллович шел быстро, и теперь уже Мотя неслась впереди меня на всех парусах, а я плелась сзади. Дистанция сокращалась, и шагов двадцать разделяло нас и Игоря Кирилловича, когда рядом с ним затормозила машина. Звереныш, удобно расположившийся во мне, внезапно дернулся и собрался в маленький тугой комок. Сердце падало вниз… А «Волга» цвета кофе с молоком уже двигалась мимо нас, набирая скорость. Бледным, уродливым блином зависло в окне машины лицо. Отпрянуло, встретившись со мной черными впадинами глаз. Секунду я, ошеломленная, смотрела вслед удалявшейся «Волге».
— Мотя, назад, Назад давай. Скорей. Она… приехала.
Я уперлась руками в могучие Мотины плечи, чтобы сдвинуть ее, развернуть обратно. Мотя, ничего не понимая, старалась спихнуть мои руки. Но во мне тогда было двести лошадиных сил.
— Пусти, дурочка, больно, — прошипела Мотя, глядя поверх моей головы на удаляющуюся фигуру Игоря Кирилловича.
Сделав несколько неуклюжих прыжков, я оказалась рядом с ним и, обреченно приняв его радостную, изумленную улыбку, просипела, угрожающе вращая глазами:
— Стойте здесь… Пожалуйста… Ждите… мы сейчас. — Снова метнулась к Моте. — Скорей назад! Она приехала. Он подождет… А то у кого же она спросит про могилу? Господи… Тебя же нет…
Ничего не понимая, Мотя послушно двинулась к кладбищу, растерянно моргая круглыми глазами и оглядываясь на застывшего у обочины Игоря Кирилловича. А я снова метнулась к Игорю Кирилловичу, вцепилась в него, недоумевающего, но с неизменной радостной улыбкой на лице;
— Что она спросила у вас? Женщина из «Волги»?
Позже я со смехом вспоминала свои кенгуриные прыжки по дороге. Но тогда мне было совсем не смешно.
— Она спросила, как проехать к зоне отдыха Киевского района. — Игорь Кириллович улыбнулся. И с тревогой поглядел на мое лицо.
За окном электрички в знакомой последовательности сменялись загородные картинки моего привычного маршрута. Покачивалось напротив в ритм поезду румяное лицо Игоря Кирилловича. Глаза его были закрыты. Я знала, что он не спит. Это для меня закрыл, он глаза. Чтобы не обременять общением, таким невозможным для меня. На его неподвижном лице застыла полуулыбка.
Я подумала, что, может быть, это у него «чисто нервное», как любила говорить моя мама. Я где-то читала, что таинственная улыбка Моны Лизы — не что иное, как болезненное свойство лицевого нерва.
Чтобы не ставить Игоря Кирилловича в дурацкое положение, я тоже закрыла глаза и сразу увидела двухэтажный дом генерала Вока с резмыми ставнями и витыми перилами, Возле крыльца бегала овчарка, а рядом маленькая черноглазая девочка с бантом на голове хлопотала над разложенными на ступеньках игрушками. Время от времени девочка бросала игрушки, подбегала к собаке и, бесстрашно обхватив ее голову, целовала в широкий крутой лоб.
Садилась на корточки и, любовно заглядывая в глаза собаке, приговаривала шепотом: «Ах ты, моя ненаглядная, моя самая любимая, самая умная, самая красивая».
А с крыльца доносился, смех взрослых, и тихий голос Якова Сергеевича Вока нарочито сердито принимался пенять девочке:
— Вот так да! Я-то думал, Ленусик больше всех дедушку любит, а у нее, оказывается, самая любимая — Дамка. Вот так да!
В нарочито сердитом голосе Якова Сергеевича Ленусик слышала одобрение ее привязанности к собаке. Вок сам любил собак. Их было пять в генеральском доме.
— Я дедушку люблю.
Ленусик обнимала генерала за шею, щекоча бантом его впалые щеки.
— А еще люблю бабушку Аду, и тетю Наташу люблю, и дядю Сашу.
Ленусик загибала тоненькие пальчики, перечисляя всех, кого любила.
— Бабушка Ада, расскажи, пожалуйста, как дедушка пришел тебя встречать на вокзал, а тебя в вагоне не оказалось. Расскажи!
— Да помилуй, Ленусик, ты уж наизусть знаешь эту историю, — отбивалась Ариадна Сергеевна.
Но девочка уже уселась рядом на ступеньку и, прижавшись к коленям бабушки Ады, замерла в ожидании.
— Ну что же, дружочек, слушай, раз такое дело, — неторопливо начала Ариадна Сергеевна.
И сама в который раз вспомнила купе пассажирского поезда, свою тоненькую попутчицу Наташу Беловольскую, взбудораженную разлукой с мужем. Вспомнила ее лихорадочно горевшие глаза, ее сбивчивый рассказ о жизни в Петербурге, когда каждая минута была пронизана страхом за жизнь мужа, который воевал в дивизии сибирских «чудо-богатырей» где-то в Польше с «германцами». Сказкой был его недельный отпуск в Петербурге. Но радость была короткой. Муж заявил, что оставаться в Петербурге опасно. Несмотря на мольбы и слезы Наташи, он был непреклонен в своем решении отправить ее сначала в Москву, а потом в Сибирь, в ту деревню, где учительствовала Наташа и где с той поры жила ее мать.
Потом вспомнилось Ариадне Сергеевне багровое пятно лица Наташи, мечущейся в жаре на подушке. Обметанные сухие губы, произносившие бессвязные слова. Склоненная над больной фигура случайного попутчика — доктора, раскачивавшаяся в ритм идущему поезду. Блуждающие отсветы полустанков, тяжелый скрежет тормозов и прерывистый стон, похожий на сдавленное рыдание. И приговор доктора: «Тиф». А потом — заплаканное лицо пожилой женщины с кроткими серыми глазами, ее дрожащие губы, повторявшие без конца: «Господи, сжалься над доченькой моей». Убогие сани, запряженные парой хилых, лошадей, клубы пара, летящие от их сбившегося дыхания, а по обе стороны дороги надменная стылая тайга, бесстрастно взирающая на отчаянный бег путников по еле проторенной дороге. Перепуганные лица крестьян в немой толпе, собравшейся у дома бывшей «учителки», хлеб-соль на расписном полотенце в опущенных руках молодухи, видимо, из прежних Наташиных учениц, чьи-то сильные руки, принявшие из саней безвольное тело учительницы, и краткое слово «тиф», запущенное круглым мячиком в толпу, метавшееся от уст к устам.
— Ну вот, — вздохнула Ариадна Сергеевна. — А дедушка в это время встречал меня на вокзале. Но не могла же я оставить ее в жару, без сознания, на каком-то диком полустанке… С матерью-старухой. До весны выхаживали мы Наташу. А весной пришло выздоровление. Вот по весне я, наконец, добралась до Яшеньки. А через полгода и Наташа переехала к нам поближе благодаря моим настояниям. Посмотрела я, как ей, бедной, тоскливо должно быть в этой деревенской глуши, и принялась уговаривать ее переехать в город. Учителя везде нужны, а уж такое чудо из чудес, как Наташенька наша, и подавно всюду по сердцу придется! Тем более что новопавловская квартира Александра Людвиговича и Наташи была в целости- сохранности под присмотром ее двоюродной сестры Сони.
