нибудь? У меня потрясающий сюжет, Остин. Считай, что я поставил в известность тебя.
— Когда состоялась встреча?
Принц сунул руки в карманы.
— После конца рабочего дня.
— Идиот ты хвастливый! Он же может что-то знать об Эвангелине!
Принц направился к двери.
— Конечно, ты на меня орешь, конечно. Ты уже тридцать лет об меня ноги вытираешь. Зачем прекращать сейчас? Но, мой дорогой Тротта, тебе следует знать, что нашего парня приняли, его проверили. Это нефть. Это оружие. Это наркота и девки. А если тебя беспокоит его дальнейшая деятельность, могу предсказать, что сразу по окончании интервью он отправится в тюрьму. Он сам туда хочет. Там для него безопаснее всего.
Эта новость нисколько меня не смягчила, но я решил прибегнуть к более угодливому тону:
— Еще один вопрос, если позволишь.
Принц отвернулся как на шарнирах, скрывая обиженное ликование.
— Кто проверял?
— В смысле?
— Кто проверял этого типа?
Принц напустил на себя беспечность:
— Кто его одобрил?
— Брось, Эд. Кто проверял его личность и так далее?
— Кажется, это был Стимсон Биверс.
— Это твоя страховка, жалкий гаденыш?
— Вот спасибо, Остин. Спасибо, и еще раз спасибо за самую злобную реакцию на новость о самом лучшем, что со мной когда-либо случалось.
Принцу было далеко за восемьдесят, но он ушел, пританцовывая, и двигался, как победоносный генерал на балу у Габсбургов. Боль прошила мне спину, и я резко откинулся на спинку кресла, которое покатилось, пока не уперлось в шкаф. Пич испуганно бросилась ко мне. Махнув ей уходить, я задернул занавески. А теперь со всей возможной поспешностью корябаю эти заметки. Это уже не терапевтический дневник. Это сводка военных действий.
3 ФЕВРАЛЯ, КОНЕЦ ДНЯ Есть подтверждение ДНК. Это наша девочка, но она для себя потеряна. Ничего больше Харкер сообщить не готов, поэтому я попросил одного знакомого из госдепартамента, который многим мне обязан, добыть новости через консульство в Бухаресте. Он говорит, пока нет доказательств, что она знает собственную фамилию или когда-нибудь ее вспомнит. Он намекнул на дальнейшую информацию, но отказался сообщить ее по телефону. Сказал, что линия, возможно, прослушивается. Я ответил, что те дни давно уже прошли, а он возразил, что тоже так думал, но тут кое-что другое. Я спросил его в лоб, что, черт побери, с ней случилось, а он сказал только: «Не знаю».
4 ФЕВРАЛЯ, ТРИ ЧАСА НОЧИ Мне приснился кошмарный сон. Мне нужен визит к вам, доктор. Вы велели записывать сны, чтобы помнить их утром, но как такое забыть? И все равно запишу. Все лучше, чем не спать следующие шесть часов. Сон был из трех частей. В первой я проснулся во рву, стояло раннее утро. Я был мокрым, поэтому прижал ладони к телу, а когда отнял, на них была кровь. Я понял, что в меня стреляли. Я поднял глаза, и в этот момент на меня упало тело, и наступила темнота. Часть вторая: я тот, кто падает на человека во рву. Я чувствовал, как что-то вонзается мне в плечо, в ногу, живот и шею. Передо мной облако дыма, и легкий, как перышко, я падаю спиной на кого-то. А в третьей части я увидел, как незнакомый человек валится навзничь прямо передо мной… и руки у меня теплые, и воняет порохом, и я опускаю глаза… опускаю глаза… и в руках у меня автомат, а голос у меня за спиной кричит: «Nochmal»[10]. Я понимаю, что это голос немецкого офицера в серой форме, которого я знаю и уважаю, и поворачиваюсь, когда все передо мной застит следующий в очереди, и все они — голые евреи, и не успеваю я понять, что делаю, как мой палец сам нажимает на курок, и евреи летят спиной, как птицы. А потом я проснулся, и когда опустил глаза, оказалось, что в руке у меня мой старый вставший хрен. Помоги мне, Господи. Господь мой и отцы моих предков, простите меня.
4 ФЕВРАЛЯ, 04:15 Теперь я понимаю. Кошмар у меня из-за Принца. У нас состоялся престранный разговор вскоре после его великого интервью. Правду сказать, я совершенно не собирался с ним разговаривать. Я наткнулся на него в заднем коридорчике. Все мучившееся отдает Фатумом.
Я наткнулся на Принца, потому что пошел к звукооператорам кое-что дозаписать, а там произошло нечто, крайне меня встревожившее. Один мой старый продюсер, Рэдни Пласкин попросил наговорить несколько строчек о микронезийских целителях. Не самая лучшая работа Пласкина, твердая четверка с минусом — на мой взгляд. Несколько дней назад мы записали большую часть сюжета, но нужно было сдобрить все толикой повествовательного кетчупа, придать хотя бы видимость журналистского расследования. За прошедшие годы Пласкин обмяк, округлился и полысел, превратился в обитателя широких проспектов супермаркетов с дорогих окраин, но было время, когда его еще только наняли, тогда его расследования становились искрой, разжигавшей слушания в конгрессе. Но, надо отдать ему должное, моя проблема заключалась не в сюжете.
В студии звукозаписи на меня накатила усталость, могучая волна летаргии. Я просто должен был помолчать. Сложив руки на груди, я закрыл глаза и подался вперед на подиуме. Пласкин и звукооператор следили за мной через стекло, и я чувствовал, что они злятся на такую задержку. Но им нужен был мой голос. Они могли только ждать. Через несколько минут, договорив оставшиеся фразы, я бросил взгляд за стекло, чтобы удостовериться, что у Пласкина есть все, что нужно — но он уставился на меня широко открытыми, покрасневшими глазами, словно я прочел околесицу. Выйдя из студии, я обнаружил причину его невразумительного удивления. У звукоинженеров возникли какие-то технические неполадки. Искажение положилось на все записи по этажу, включая мою, которую я только что наговорил, и хотя мне не хотелось вступать в дискуссию о малопонятных аспектах нашей работы, я допустил ошибку — не сбежал сразу. Я предложил наговорить текст снова, а звукооператор пожал плечами и, глянув на Пласкина, сказал, что это ни черта не поможет. Такая проблема у них уже сутки.
— От вашего трека не будет смысла, если запись не смогут почистить на пульте.
— Это еще что, черт побери? — вскинулся я, слегка раздраженный, что о технических неполадках мне сообщают лишь после того, как я наговорил текст.
Оператор снова пожал плечами и выдал ответ из тех, какие я презираю:
— За все двадцать лет в вещании я ничего подобного не видел и не слышал.
Пласкин закатил глаза. Он специально примчался из Вашингтона, чтобы слушать этот бред. Я попросил оператора проиграть мне запись, и его пальцы забегали по огромному пульту, и будь я проклят, если не услышал что-то, и от этого пришел в ярость. Я спросил, почему нельзя просто почистить дорожку, а он заартачился:
— Значит, вы тоже слышите? Значит, не я один.
— Конечно, слышу.
— Будто бы кто-то шепчет. — Пласкин моргнул.
— Спасибо. — Тут звукооператор сознался, что наверху о проблеме прекрасно известно: — Боб Роджерс сказал, это начало военных действий. Ну, можно ли в такое поверить? Он говорит, это саботаж со стороны сети, дескать, не обращай внимания и выкручивайся, как сумеешь. Администрация ждет, когда он прибежит за помощью, а он не побежит. Жаль, если программа умрет вместе с ним, а?
— Вы хотите сказать, что Боб ничего не хочет предпринимать? — спросил
