подданными» и т. д. и т. д., а затем и без всякого прикрытия, при помощи штыка и тюрьмы. Бессилие завоевателей в достаточной мере проявилось уже в том факте, что побеждённый, наконец, французский народ с навязанной ему ненавистной династией, опиравшейся на 150 тыс. иностранных мушкетов, всё же внушал победившим врагам такой страх, что ему была дана довольно либеральная конституция; между тем другие нации при всех своих усилиях и хвастливых фразах о свободе не получили ничего, кроме красивых слов, за которыми последовали свинцовые пули. Подавление французской революции было ознаменовано избиением республиканцев на юге Франции, кострами инквизиции и реставрацией отечественного деспотизма в Испании и Италии, законами о затыкании рта и «Питерлоо» в Англии. Мы сейчас увидим, что в Германии дела приняли подобный же оборот.
Прусское королевство первое из всех германских государств объявило войну Наполеону. Пруссией в то время управлял Фридрих-Вильгельм III, прозванный «Справедливым», один из величайших олухов, когда- либо служивших украшением престола. Рождённый быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы у солдат, холодный развратник и в то же время проповедник морали, неспособный говорить иначе, как в неопределённом наклонении, превзойдённый в искусстве писать приказы только своим сыном, он знал всего лишь два чувства: страх и капральскую заносчивость. В первую половину его царствования преобладающим у него состоянием духа был страх перед Наполеоном, который отнёсся к нему с презрительным великодушием и возвратил ему половину королевства, так как считал, что оно не стоило того, чтобы его удерживать. Подчиняясь этому страху, король разрешил управлять вместо себя партии половинчатых реформаторов — Гарденбергу, Штейну, Шёну, Шарнхорсту и другим, которые положили начало более либеральной организации муниципалитетов, отмене крепостного права, обращению феодальных повинностей в ренту или в определённую сумму, подлежащую выплате в течение 25 лет; но, главное, они положили начало военной организации, которая даёт народу огромную силу и которая рано или поздно будет использована против правительства. Была также «подготовлена» конституция, до сих пор, однако, не появившаяся на свет. Дальше мы увидим, какой оборот приняли дела в Пруссии после поражения французской революции.
Когда «корсиканское чудовище» оказалось, наконец, в надёжном заточении, был немедленно созван в Вене большой конгресс крупных и мелких деспотов, для того чтобы разделить награбленное добро и денежные премии и выяснить, в какой мере может быть восстановлено дореволюционное положение вещей. Народы покупались и продавались, разделялись и соединялись, исходя только из того, что больше отвечало интересам и намерениям их правителей. Только три государства из числа представленных на конгрессе знали, чего они хотели. Англия хотела сохранить и расширить своё превосходство в торговле, удержать львиную долю от ограбления колоний и ослабить все другие государства. Франция хотела по возможности облегчить свою участь и ослабить все другие государства. Россия хотела увеличить свою мощь и территорию и ослабить все другие государства. Все остальные руководствовались сентиментальными соображениями, мелочным эгоизмом, а некоторые даже своего рода нелепым бескорыстием.
В результате Франция расстроила планы крупных германских государств, Россия приобрела добрую часть Польши, а Англия расширила своё господство на море в большей степени путём заключения мира, чем посредством войны, и получила преобладание на всех континентальных рынках, — что не приносит никакой пользы английскому народу, но является источником огромного обогащения для английской буржуазии. Германские государства, которые ни о чём не заботились, кроме своего излюбленного принципа легитимизма, ещё раз были обмануты и потеряли при заключении мира всё то, что было ими приобретено во время войны. Германия осталась раздробленной на тридцать восемь государств; эта раздробленность мешает всякому внутреннему прогрессу, делает Германию значительно слабее Франции и, сохраняя её положение как наилучшего рынка для английских промышленных изделий, только способствует обогащению английской буржуазии. Пусть этот слой английского народа хвастается своей щедростью, якобы побудившей его посылать огромные суммы денег для продолжения войны с Наполеоном; если даже предположить, что именно буржуазия, — а не трудовой народ, — в действительности должна была выплачивать эти субсидии, то своей щедростью она добивалась только одного: вновь открыть себе континентальные рынки, и это настолько ей удалось, что прибыли, извлечённые ею со времени заключения мира в одной только Германии, не меньше чем в шесть раз покрыли расходы на субсидии. Такова щедрость буржуазии, которая сначала делает вам подарок в виде субсидий, а затем получает с вас за него в шесть раз больше в виде прибыли. Разве появилось бы у неё такое горячее желание платить эти субсидии, если бы по окончании войны должно было произойти обратное и Англии предстояло быть наводнённой немецкими товарами, а не Германии — оставаться в промышленной зависимости от кучки английских капиталистов?
Как бы то ни было, Германия была кругом обманута и главным образом своими так называемыми друзьями и союзниками. Это не особенно трогало бы меня, так как я отлично знаю, что мы идём к такой реорганизации европейского общества, которая сделает невозможными подобные бесчестные проделки, с одной стороны, и подобные глупые промахи — с другой. Но я хочу показать, во-первых, что ни английский народ и ни какой-либо другой народ не извлёк пользы из того, что германские деспоты были обмануты, а всё пошло на пользу либо другим деспотам, либо одному определённому классу, интересы которого противоположны интересам народа; а во-вторых, что уже первые шаги вернувшихся к власти немецких деспотов показали их полнейшую несостоятельность.
Перейдём теперь к внутренним делам Германии. Мы видели, каковы были те силы, которые подавили французскую революцию при поддержке английских денег и русского варварства. Они разбивались на две группы: во-первых, ярые поборники старого «христианско-германского» общества, крестьянство и восторженная молодёжь, движимые фанатизмом крепостничества, национализма, легитимизма и религии; во-вторых, более умеренные представители буржуазии, которые хотели, чтобы их «оставили в покое», чтобы им дали возможность наживать деньги и тратить их, не опасаясь непрошенного вмешательства великих исторических событий. Вторые почувствовали себя удовлетворёнными, как только добились мира, права покупать на самом дешёвом рынке, пить кофе без примеси цикория и оставаться в стороне от всяких политических дел. Между тем, «христианско-германская» партия стала активной опорой реставрированных правительств и делала всё, что могла, чтобы повернуть историю назад к 1789 году. Что же касается тех, кто хотел, чтобы народ воспользовался некоторыми плодами их усилий, то они были достаточно сильны для того, чтобы сделать свои требования боевым кличем 1813 г., но не для того, чтобы сделать их практикой 1815 года. Они получили несколько прекраснейших обещаний — обещание конституции, свободы печати и пр., — но этим дело и ограничилось. На практике всё осталось так, как было раньше. Офранцуженные части Германии были по возможности очищены от всяких следов «иностранного деспотизма» и только провинции, расположенные на левом берегу Рейна, сохранили свои французские учреждения. Гессенский курфюрст зашёл так далеко, что даже восстановил у своих солдат косички, которые были отрезаны нечестивыми руками французов. Одним словом — Германия, как и все другие страны, представляла картину неприкрытой реакции, которая отличалась только своей нерешительностью и бессилием. Она не проявила даже той степени энергии, с которой боролись против революционных принципов в Италии, Испании, Франции и Англии.
Система обмана, жертвой которой Германия была на Венском конгрессе, стала теперь применяться в отношениях между отдельными германскими государствами. Пруссия и Австрия, чтобы ослабить другие немецкие государства, принудили их дать кое-какие ублюдочные конституции, которые ослабили правительства, но не предоставили никакой власти ни народу, ни даже буржуазии. Поскольку Германия была конституирована как конфедерация государств, представители которых, назначаемые исключительно правительствами, составляли сейм, можно было не опасаться, что народ приобретёт слишком большую силу; ведь каждое государство было связано решениями сейма, которые являлись законом для всей Германии и не подлежали утверждению какого-либо представительного собрания. В этом сейме Пруссия и Австрия, разумеется, целиком господствовали: стоило им только пригрозить мелким князьям, что они покинут их в борьбе, которую те вели со своими представительными собраниями, чтобы запугать их до слепого повиновения. Таким образом, благодаря своей подавляющей силе и тому, что они являлись подлинными представителями принципа, на котором покоилась власть каждого из немецких князей, они стали абсолютными правителями Германии. Что бы ни происходило в мелких государствах, всё это не имело никакого практического значения. Борьба немецкой либеральной буржуазии оставалась бесплодной, пока она ограничивалась небольшими южными государствами; она приобрела значение, как только буржуазия Пруссии очнулась от своего летаргического сна. И так как австрийский народ вряд ли может быть причислен
