к цивилизованному миру и, в соответствии с этим, спокойно подчиняется отеческому деспотизму правителей, то государством, которое может рассматриваться как центр новейшей истории Германии, как барометр колебаний её общественного мнения, является Пруссия.
После падения Наполеона прусский король прожил несколько счастливейших лет своей жизни. Правда, его обманывали со всех сторон. Англия его обманывала, Франция его обманывала, его собственные дорогие друзья, австрийский и русский императоры, снова и снова обманывали его. Но от полноты чувств он даже не замечал этого; он не представлял себе, что на свете найдутся негодяи, способные надуть Фридриха-Вильгельма III, «Справедливого». Он был счастлив: Наполеон был свергнут, ему нечего было бояться. Он отстаивал статью 13-ю Союзного акта Германии, которая обещала конституцию каждому из германских государств[152]. Он отстаивал другую статью — о свободе печати. Мало того: 22 мая 1815 г. он издал указ, начинавшийся следующими словами, — словами, в которых его самодовольное благодушие великолепно сочеталось с капральским повелительным тоном: «Да будет народное представительство». Несколько позже он приказал назначить комиссию по выработке конституции для своего народа. Даже в 1819 г., когда в Пруссии появились революционные симптомы, когда во всей Европе царила реакция и пышные плоды конгресса были во всей своей красе, — даже тогда он заявил, что впредь ни один государственный заём не будет-де заключён без согласия будущего представительного собрания королевства.
Увы! Это счастливое время длилось недолго. Страх перед Наполеоном слишком скоро сменился в сознании короля страхом перед революцией. Но об этом в следующем письме.
Мне остаётся добавить ещё только несколько слов. Каждый раз, когда на английских демократических собраниях принимается приветствие «патриотам всех стран», можно быть уверенным, что в их числе будет назван Андреас Гофер. Но в свете всего сказанного о противниках Наполеона в Германии, следует ли считать, что имя Гофера заслуживает почитания со стороны демократов? Гофер был косный, невежественный, фанатично-религиозный крестьянин, его энтузиазм — энтузиазм Вандеи, энтузиазм «церкви и императора». Он храбро сражался, — но так сражались вандейцы против республиканцев. Он сражался за отеческий деспотизм Вены и Рима. Английские демократы, ради чести немецкого народа, не вспоминайте больше об этом фанатике! Германия знала лучших патриотов, чем он. Почему не назвать Томаса Мюнцера, славного вождя крестьянского восстания 1525 г., который был подлинным демократом, насколько это было возможно в то время? Почему не прославить Георга Форстера, — немецкого Томаса Пэйна, — который, в отличие от всех своих соотечественников, до самого конца поддерживал французскую революцию в Париже и погиб на эшафоте? Почему не прославлять многих других, которые сражались за нечто реальное, а не за иллюзии?
Остаюсь, милостивый государь, с уважением,
Ваш немецкий корреспондент
Написано Ф. Энгельсом в конце октября 1845 г.
Напечатано в газете «The Northern Star» № 417, 8 ноября 1845 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN STAR»
Милостивый государь!
Я должен извиниться перед вами и вашими читателями за кажущуюся небрежность, — за то, что я прервал на столь долгий срок начатую мной для вашей газеты серию статей о положении в Германии. Вы, однако, можете быть уверены, что только необходимость посвятить целиком несколько недель немецкому движению могла отвлечь меня от взятой на себя приятной задачи познакомить английскую демократию с положением вещей в моей родной стране.
Ваши читатели, наверное, помнят то, что я писал в первом и втором письме. Я рассказал там, как старые, гнилые порядки в Германии были уничтожены французскими армиями между 1792 и 1813 гг.; как Наполеон был свергнут союзом феодалов, т. е. аристократов, и буржуа, т. е. торгового и промышленного среднего класса Европы; как в последующих мирных переговорах германских князей надули их союзники и даже побеждённая Франция; как был выработан Германией Союзный акт и каким образом установился современный политический порядок в Германии; и как Пруссия и Австрия, побуждая мелкие государства давать конституции, сами сделались исключительными хозяевами Германии. Оставляя в стороне Австрию как полуварварскую страну, мы приходим к заключению, что Пруссия представляет именно тот плацдарм, на котором будет решаться будущая судьба Германии.
В последнем нашем письме мы указывали, что прусский король Фридрих-Вильгельм III, избавившись от своего страха перед Наполеоном, провёл несколько счастливых, безмятежных лет, пока ему не представилось новое пугало — «революция». Посмотрим теперь, как «революция» проникла в Германию.
После падения Наполеона, события, которое короли и аристократы того времени, повторяю, полностью отождествляли с поражением французской революции, или просто революции, как они ее называли, — после 1815 г. во всех странах антиреволюционная партия держала в своих руках бразды правления.
Феодальные аристократы правили во всех кабинетах от Лондона до Неаполя, от Лиссабона до С.- Петербурга. Однако буржуазия, которая оплатила расходы по всему этому предприятию и участвовала в нём, также хотела получить свою долю власти. Отнюдь не её интересы выдвигались на первый план реставрированными правительствами. Наоборот, они повсюду пренебрегали интересами буржуазии, более того, совершенно откровенно с ними не считались. Проведение английского хлебного закона в 1815 г. — наиболее яркий пример явления, которое наблюдалось повсюду в Европе. А между тем буржуазия была тогда сильнее, чем когда-либо раньше. За это время торговля и промышленность распространились повсюду и наполнили кошельки богатых буржуа; рост благосостояния буржуазии проявлялся в росте спекуляции, в растущем спросе на предметы комфорта и роскоши. Она не могла продолжать спокойно подчиняться господству класса, чей упадок подготовлялся веками, чьи интересы были противоположны её интересам, чьё кратковременное возвращение к власти было делом её же рук. Борьба между буржуазией и аристократией была неизбежна; она началась почти тотчас же после заключения мира.
Буржуазия, сила которой определяется исключительно деньгами, не может приобрести политическую власть иначе, чем сделав деньги единственным критерием законодательной дееспособности человека. Все феодальные привилегии, все политические монополии минувших веков должны раствориться в одной великой привилегии и монополии денег. Вот почему политическому господству буржуазии свойственно принимать либеральный облик. Буржуазия уничтожает все старые различия между отдельными сословиями, сосуществующими в стране, все основанные на произволе привилегии и льготы; она вынуждена положить принцип выборности в основу управления — в принципе признать равенство, вынуждена освободить печать от оков монархической цензуры, ввести суд присяжных, чтобы освободиться от особого судейского сословия, образующего государство в государстве. Пока речь идёт обо всём этом, буржуа кажутся настоящими демократами. Но буржуазия вводит все эти улучшения лишь постольку, поскольку все прежние индивидуальные и наследственные привилегии заменяются привилегией денег. Так, введением имущественного ценза для права избирать и быть избранным она делает принцип выборности достоянием только своего класса. Принцип равенства снова устраняется посредством сведения его к простому «равенству перед законом», что означает равенство несмотря на неравенство между богатым и бедным, равенство в условиях существующего главного неравенства, что означает, короче говоря, просто называть неравенство равенством. Так, свобода печати является уже сама по себе привилегией буржуазии, ибо печатание требует денег и покупателя для печатного произведения, а покупатели опять-таки должны иметь деньги. Так, суд присяжных является привилегией буржуазии, ибо принимаются надлежащие меры, чтобы в присяжные выбирались только люди «респектабельные».
Я счёл необходимым сделать эти немногие замечания по вопросу о правлении буржуазии, чтобы объяснить два факта. Во-первых, что во всех странах за время между 1815 и 1830 гг. демократические по существу движения рабочего класса были более или менее подчинены либеральному движению буржуазии. Рабочие, хотя они и были более передовые, чем буржуазия, не могли ещё увидеть коренное различие между
