О дальнейшем ходе баденского восстания, в отношении его общеполитического руководства и гражданского управления, мне мало что остается сказать. Когда Брентано почувствовал себя достаточно сильным, он одним ударом уничтожил покорную оппозицию, которую представлял «Клуб решительного прогресса». «Учредительное собрание», выборы в которое проходили под влиянием огромной популярности Брентано, а также под влиянием мелкой буржуазии, управлявшей всем, безоговорочно одобряло все его мероприятия. «Временное правительство с диктаторской властью» (диктатура при мнимом конвенте!) находилось всецело под его руководством. Так продолжал он управлять, тормозя революционное и военное развитие восстания, tant bien que mal
Когда, наконец, Мерославский после сражения при Вагхёйзеле и Убштадте вынужден был отвести остатки своей армии через горы за Мург, когда пришлось сдать Карлсруэ вместе с находившимися там огромными запасами, когда поражение на Мурге решило судьбу движения, — тогда исчезли иллюзии баденских бюргеров, крестьян и солдат, и все подняли крик, что Брентано совершил предательство. Сразу рухнула вся популярность Брентано, которая держалась на трусости мелких буржуа, на несамостоятельности крестьян и на недостаточной концентрации рабочих. Брентано бежал в Швейцарию под покровом ночи, преследуемый обвинением в измене народу, которым его заклеймило его собственное «Учредительное собрание», и укрылся в Фёйерталене в Цюрихском кантоне.
Можно было бы успокоиться на том, что г-н Брентано был достаточно наказан за свое предательство полным крушением своего политического положения и общим презрением всех партий. Само по себе поражение баденского движения не имело решающего значения. 13 июня в Париже и отказ Гёргея двинуться на Вену уничтожили все шансы на успех, которые Баден и Пфальц еще могли иметь, даже если бы в свое время удалось распространить движение в Гессен, Вюртемберг и Франконию. Поражение могло быть более почетным, но так или иначе, оно было неизбежно. Но чего революционная партия никогда не простит г-ну Брентано, чего она никогда не простит поддерживавшим его трусливым баденским мелким буржуа, — так это того, что они являются прямыми виновниками в смерти расстрелянных в Карлсруэ, Фрейбурге и Раштатте, а также смерти бесчисленных безыменных жертв, умерших от тифа в раштаттских казематах, где они были втихомолку загублены пруссаками.
Во втором номере этого журнала я расскажу об обстановке в Пфальце и в заключение опишу баденско-пфальцскую кампанию.
3. ПФАЛЬЦ
Из Карлсруэ мы отправились в Пфальц, и прежде всего в Шпейер, где должны были находиться Д'Эстер и временное правительство. Но к тому времени они уже переехали в Кайзерслаутерн, где правительство устроило свою окончательную резиденцию, считая его «стратегически наиболее удобным пунктом Пфальца». Вместо них мы нашли в Шпейере Виллиха с его волонтерами. С отрядом в несколько сот человек он держал в напряжении гарнизоны крепостей Ландау и Гермерсгейм, насчитывавшие вместе более 4000 человек, отрезывал им подвоз и всяческими способами причинял им беспокойство. В день нашего приезда он вместе с приблизительно 80 стрелками напал на две роты гермерсгеймского гарнизона и без единого выстрела загнал их обратно в крепость. На следующее утро мы с Виллихом отправились в Кайзерслаутерн, где застали Д'Эстера, Временное правительство и вообще цвет немецкой демократии. Об официальном участии в движении, которое было совершенно чуждо нашей партии, разумеется, и здесь не могло быть и речи. Ввиду этого мы через несколько дней отправились обратно в Бинген; по пути мы с несколькими друзьями были арестованы гессенскими солдатами по подозрению в участии в восстании; нас отправили в Дармштадт и оттуда во Франкфурт, где мы, наконец, были освобождены.
Вскоре после этого мы покинули Бинген, и Маркс отправился с мандатом Центрального комитета демократов[89] в Париж, гдe предстояли решающие события; он должен был представлять германскую революционную партию перед французскими социальными демократами[90]. Я же возвратился в Кайзерслаутерн, с намерением остаться там первое время в качестве простого политического эмигранта, а впоследствии, быть может, если представится удобный случай и вспыхнет борьба, занять в этом движении то место, которое только и могла занять «Neue Rheinische Zeitung», — место солдата.
Кто хоть однажды побывал в Пфальце, тот поймет, что в этом благословенном крае, где вино в изобилии, движение должно было принять в высшей степени жизнерадостный характер. Наконец-то население избавилось от сидевших у него на шее неповоротливых, педантических старобаварских чиновников — любителей пива и назначило на их место веселых поклонников пфальцского вина. Наконец-то оно освободилось от крючкотворства глубокомысленной баварской полицейщины, которое так забавно высмеивал в остальном весьма плоский журнал «Fliegende Blatter»[91] и которое тяготило вольнолюбивых пфальцских жителей больше, чем что-либо другое. Восстановление свободы трактиров было первым революционным актом пфальцского народа; весь Пфальц превратился в большой трактир, и количество спиртных напитков, поглощенное в продолжение этих шести недель «во имя пфальцского народа», не поддается никакому исчислению. Хотя в Пфальце активное участие в движении было далеко не таким широким, как в Бадене, хотя здесь было много реакционных округов, однако все население было единодушно в этом всеобщем увлечении вином, и даже самый реакционно настроенный мещанин или крестьянин был захвачен этим общим весельем.
Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, какое неприятное разочарование принесет прусская армия этим развеселившимся пфальцским жителям через несколько недель. И тем не менее в Пфальце люди, которые не предавались бы в полнейшей беззаботности житейским удовольствиям, были наперечет. Лишь весьма немногие верили в возможность прихода пруссаков, но зато все были твердо убеждены, что если они и придут, то очень легко будут отброшены назад. Правда, здесь не было той, проистекающей от твердости убеждений мрачности, которая, казалось, начертала на лбу у каждого офицера баденского народного ополчения девиз «серьезность присуща мужу» и которая, однако, не смогла предотвратить столь удивительные дела, — о них мне еще предстоит рассказать, — здесь не было и той добродетельной торжественности, которую мещанский характер движения в Бадене сообщал большинству его участников. В Пфальце бывали «серьезными» лишь мимоходом. «Воодушевление» и «серьезность» служили здесь только для того, чтобы приукрасить общее веселье. Но все же здесь были достаточно «серьезны» и «воодушевлены» для того, чтобы считать себя непобедимыми по отношению ко всем силам мира и, в особенности, по отношению к прусской армии; а если когда-либо в тихий час раздумья и возникало легкое сомнение, оно устранялось неопровержимым аргументом: «Если даже дело и обстоит так, об этом все же не следует говорить». Но чем больше движение развертывалось, чем более явно все растущее количество прусских батальонов концентрировалось между Саарбрюккеном и Крейцнахом, тем, разумеется, чаще возникали такие сомнения, и вместе с тем все более усиливалась, как раз у сомневающихся и боязливых, хвастливая болтовня о непобедимости «народа, воодушевленного своей свободой», как называли жителей Пфальца. Эта хвастливая болтовня вскоре разрослась в целую систему усыпления, которую правительство всемерно поддерживало и которая ослабляла всякую деятельность по укреплению обороны и ставила каждого, кто возражал против нее, под угрозу ареста как реакционера.
Эта беззаботность, эта хвастливая болтовня насчет «воодушевления» и его всесилия в сочетании с ничтожными материальными средствами «восстания» и крошечной территорией, на которой оно происходило, составляли комическую сторону пфальцского движения и доставляли немало веселых минут тем немногим людям, которым их дальновидность и независимое положение давали возможность
