Большие неприятности

Наш покойный командир корпуса, конечно, по случайному совпадению был как раз Владимиром Владимировичем.

* * *

Войдя в наш запущенный, бестолковый двор, я сразу обнаружил: у глухой облупленной стены прилепился незнакомый грузовик. Машина ста­рая — рыдван. Капот открыт, а из-под мотора тор­чат ноги. Любопытно — ноги были обуты в ободран­ные мальчиковые ботинки. Это я хорошо видел, а разглядеть владельца ног не удавалось.

«Если правда пацан, то чего ему там под машиной делать?» — начал соображать я, но решить не ус­пел: из-под грузовика раздался ломкий голос:

 — Але, который в серых шкарах, подойди!

Я догадался: шкары, должно быть, штаны! А так как на мне были именно серые штаны, перешитые из некогда шикарных костюмных брюк отца, то голос адресовался ко мне. И я подошел к машине.

 — Возьми на полу в кабине ключ девять на двенадцать, накидной и подай сюда...

Я знал, бывают ключи английские и француз­ские — от дверных замков, существует разводной велосипедный ключ и еще разные гаечные — как в конструкторе... Но девять на двенадцать, но накид­ной, эти понятия лежали вне моего понимания.

 — Какой-какой тебе ключ? — спросил я, ни на что не надеясь.

Видно, парень сообразил, что имеет дело с недо­умком: не стал ничего объяснять, вылетел пружи­ной из-под машины и на мгновение предстал передо мной во всем великолепии своей вымазанной ру­башки-ковбойки и малюсенькой кепочки с пугов­кой на макушке. У него было круглое лицо с раз и навсегда обозначенным выражением забияки и насмешника... Парнишка выглядел ровесником, а если был старше, никак не больше чем на год.

Он скользнул по мне совершенно Наташкиным взглядом, будто перескочил через абсолютную — в минус двести семьдесят три градуса — пустоту, цап­нул гаечный ключ в кабине и снова нырнул под машину. Человек занимался делом.

Диалога не состоялось. Я не был удостоен даже оскорбительным словом. И вот скоро уже пятьдесят лет я беру реванш за тот день. Беру-беру-беру и никак не могу успокоиться, не могу убедить­ ся — взял!

Мы жили в гарнизоне. Мебель была выписана со склада. Старая-старая — частью еще довоенная, частью трофейная. Другой тогда не было...

— Ты не опасаешься садиться в это крес­ло? — въедливо спросила жена. — У меня такое ощу­щение, что пружины сейчас укусят.

— Но я ведь не обойщик, и в школе нас этому не учили, — попытался я как-то оправдаться.

Я долго злился, скажу, злился целенаправлен­но — сам растравляя себя: упрекать всякий может, упрекать проще всего. Только никто не в состоянии уметь все... И тут я споткнулся.

А много ли я умею?

Кое-как слесарить меня в летной школе обучали. Самую малость столярничать, пожалуй, тоже... Ну-у, а если подметку прибить, если брюки укоро­тить?..

«Позволь, — как бы обращаясь к своему оппонен­ту, возражал я. — Но если считать уменья, так пожалуйста, и пилотаж — на бочку! И штурман­скую подготовку — на бочку! И чтение синоптиче­ских карт — на бочку!..»

Контрдоводов было много. Весьма. Только звуча­ли они неубедительно.

Да-а, у мужчины должны быть руки.

В воскресенье я вытащил в сарай кресло и осторожно распорол на обшивке боковой шов. Из сиденья полезла грязная, свалявшаяся вата.

Снять обивку удалось не сразу. Но удалось. Пружины оказались ни к черту, как будто их нарочно выворачивали наизнанку. Пружины пришлось выкинуть. Выпросив у соседа-техника кусок резинового самолетного амортизатора, я вме­сто пружинного перевел кресло на резиновый «ход». Потом заложил свежую вату, а для гладко­сти поверх ваты распялил еще зимние шерстяные портянки, ну, и затянул старую обивку...

Кресло отлично пружинило! Это факт. Сиденье получилось ровным. Это тоже факт. Но ни моло­дость, ни красота к креслу не вернулись. Увы.

Потом мне пришлось долго и весьма старательно заглаживать очередной семейный конфликт. За это время я незаметно реставрировал всю нашу жал­кую мебель и сверх того сменил электропроводку в квартире...

Можно сказать, я рос на глазах семьи. И передо мной соответственно ставили все новые задачи, придерживаясь при этом главного авиационного принципа: от простого — к сложному...

Как раз в эту пору в полк пришел новый заместитель командира. Судить о нем я не мог, видел майора лишь раз — на офицерском собрании, когда командир представил нам Лапшина, традици­онно произнеся: «Прошу любить и жаловать».

А на другой или на третий день иду я по стоянке и вижу: стоит мой бывший механик, переведенный в звено управления полка, старшина-сверхсрочник Алексеев, руки по швам, в глазах тоска, и слу­шав... Слышу, Лапшин вполне корректно фор­мулирует:

 — Двигатель на малых оборотах глохнет через каждые сто метров... рулить невозможно... Кто летал на вашем самолете? Что вы делали с мотором? Ни на что не похоже, старшина! Вы, я вижу, не мальчик...

Алексеев и правда был давно не мальчик — за сорок, в авиации больше двадцати лет, и вообще механик — божьей милостью!

Мне на той машине летать не приходилось, но я все равно решил вмешаться: Гришку жалко стало, безответный он мужик.

— Я, товарищ майор, отлично эту машину знаю, до последнего времени все было нормально. Поз­ вольте, гляну? — И, не дожидаясь, чего он скажет, разрешит или нет, командую Гришке:

— Стремяночку давай, капот... отвертку!

Не успел Лапшин, как говорят, охнуть, а я карбюратор отрегулировал, жиклер малого газа отпустил немного. Велел Грише в кабину сесть, запустить движок... И на работающем моторе окон­чательно малый газ довел.

 —  Прошу проверить, — говорю Лапшину, — по моему разумению, экстралюкс.

Он проверил. Вроде остался доволен. Спра­шивает:

— Техник звена?

— Никак нет. Летчик. — Понимаю, сразу всех не запомнить... обижаться не на что.

— Летчик? А чего не за свое дело беретесь?

— Почему не мое? Самолет — мое дело!

— Ваше дело — летать, а не гайки крутить...

— Извините, — говорю, — тот не летчик, кто не может двигатель или тормоза отрегулировать, тот, извините, извозчик: но-но! Поехали!..

А теперь я учусь книги переплетать. Интересно. И нужно. За инструктора по переплетному делу у меня внук Алешка. Им в школе эту науку препода­ют. Теорию он легко схватывает, знает и как надо, и чем, и сколько там припустить... а терпения не хватает, и настоящей твердости в руках нет.