время битвы, его смертельно ранили и какой-то солдат хотел отнять у него эту драгоценность, умирающий крепко держал свое сокровище, пока к нему на помощь не подоспел его слуга. Эти браслеты хранились в семье как реликвии до тех пор, пока не пришли шведы... Как ты ненавидел тогда этих шведов, Иосиф! Они были виновны в падении рода Гиршпрунгов. Это была очень печальная история, и я еще не хотела ее слушать, потому что твой отец всегда говорил: «Видишь ли, Иосиф, если бы не случилось это несчастье, ты мог бы сделаться великим человеком. Теперь же тебе ничего не остается, как стать сапожником». Ах, эта история имела еще и другой смысл!
Гиршпрунги оставались католиками даже тогда, когда вся страна обратилась в новую лютеранскую веру. С тех пор они жили в строгом уединении, но старый Адриан фон Гиршпрунг был дикий фанатик, готовый скорее покинуть свой родной дом в старом Тюрингене, чем жить среди еретиков. Он продал все свое имение, кроме дома на площади, за шестьдесят тысяч талеров золотом, и в один прекрасный день его сыновья уехали, чтобы обрести Отчизну в какой-нибудь католической стране... В это время через Тюринген проходил шведский король Густав Адольф с двадцатитысячным войском. Он остановился на отдых в городе N. — это было 22 октября 1632 года. Рыцарский дом на площади заняли шведские солдаты, что очень рассердило старого Адриана. Между ним и шведами завязался горячий спор, и один из солдат убил старика. Разъяренные шведы разгромили весь дом, и когда сыновья старого Адриана вернулись, то тщетно они искали свое наследство. Шведы унесли и вырученные от продажи имения шестьдесят тысяч талеров. Все ящики в доме были опустошены, их содержимое было уничтожено, все фамильные бумаги шведы развеяли по ветру... Так говорил твой отец, Иосиф. После этого дом перешел за небольшую цену к Гельвигам. Сыновья Адриана честно разделили вырученные деньги: Лютц, старший, уехал и о нем больше никто ничего не слышал; другие потомки повесили на гвоздь рыцарский меч, и внуки тех, кто сражался с сарацинами, взялись за шило и рубанок.
Но ты не сделал этого, Иосиф. Твой дух не последовал их примеру. Ты пошел своей собственной дорогой, хотя и знал, что лишения и нужда будут идти рядом с тобой. Ты видел впереди только светлую цель и печально кончил свои дни в комнате на чердаке. Дух угас, так как голодал!..
Кто мог думать, что ты так угаснешь? Помнишь ли ты, как награждал тебя твой отец, когда он был тобой доволен? Торжественно открывал он старый шкаф и доставал оттуда оперетку Баха. Твой прадед получил ее от самого композитора, и рукопись хранилась в семье как святыня... Когда ты умер, у тебя не нашли ни одного пфеннига, ни куска хлеба, но адресованная мне рукопись оперы Баха, ценность которой тебе была известна, лежала на столе.
На том самом месте, где я сейчас пишу, с другой стороны написано: «Моя милая златокудрая Кордула пришла в белом платье» — это было в день моей конфирмации, Иосиф. Моя строгая мать сказала мне, что в последний раз отпускает меня к вам, что я стала взрослой, и мои свидания с семьей сапожника должны прекратиться. Твоих родителей не было в комнате, и я тебе сообщила о запрете... Как ты побледнел! — «Ну, так иди же», — сказал ты, сердито топнув ногой, но голос твой оборвался, и в глазах заблестели слезы. Я не ушла. Наши дрожащие руки соединились — это было начало нашей любви.
Разве я могла когда-нибудь нарушить нашу клятву, после того как я годами противилась моим негодующим родителям? Они бранили меня, они грозились лишить меня наследства, но я оставалась непоколебимой. Как это оказалось легко тогда: ты стоял рядом со мной! Но когда умерли твои родители и ты уехал в Лейпциг, наступило ужасное время!.. В доме моего отца появился высокий стройный человек, и я почувствовала, что с ним пришло несчастье. Мой отец думал о Павле Гельвиге иначе. Он был близкий родственник, сын человека, занимавшего значительный пост. Визиты молодого родственника оказывали честь нашему дому. Как умел этот высокий человек низко и смиренно кланяться, говорить так ласково и вкрадчиво!
Ты знаешь, что он осмелился поведать мне о своей любви и что я с негодованием оттолкнула его. Он был настолько жалок и бесчестен, что призвал на помощь моего отца. Отец от всей души желал нашего союза, и для меня настали ужасные дни. Твоих писем я больше не получала, отец скрывал их; я нашла эти письма после его смерти вместе с моими, адресованными тебе. Со мной обращались как с заключенной, но никто не мог заставить меня оставаться в комнате, когда туда входил ненавистный мне человек. Тогда я убегала прочь, и духи твоих предков охраняли меня. Я находила много тайников, где и скрывалась от моего преследователя.
Не таинственный ли перст одного из твоих предков указал мне однажды на золотую монету у моих ног? Чинили птичник, и рабочие сломали часть стены. Я сидела на обломках и думала о том времени, когда были сложены эти стены, и вдруг я увидела в траве золотой. Он был не единственный: между обломками блестели другие золотые. Когда рабочие ушли, то обвалилась новая часть стены, и между развалинами показался угол деревянного ящика, наполненного золотом.
Иосиф, я не поняла указания твоих предков, я позвала своего отца, а вместе с ним пришел и ненавистный человек. Они без труда подняли ящик и открыли его ключом, бывшим в замке. Там лежали в полной сохранности оба браслета, шестьдесят тысяч талеров и пожелтевшие бумаги Гиршпрунгов. Старый Адриан спас здесь свое достояние от нашествия шведов... Я точно опьянела от счастья. «Отец, — весело сказала я. — Теперь Иосиф больше не бедняк!» Мой отец стоял, нагнувшись, и его руки перебирали золото. Что за взгляд кинул он тогда на меня! «Сын сапожника? — повторил он. — Причем он тут?» — «Это же его наследство, папа!» — Я подняла завещание старого Адриана и указала на имя «Гиршпрунг». О, как ужасно изменилось вдруг неподвижное лицо моего отца! «Ты с ума сошла! — закричал он. — Этот дом со всем его содержимым принадлежит мне». — «Вы совершенно правы, дорогой кузен, — подтвердил Павел Гельвиг своим мягким голосом. — Но прежде этот дом со всем его содержимым принадлежал моему деду». — «Хорошо, я и не отрицаю твоих прав», — ответил отец... Они понесли ящик в дом. В тот же день я узнала, что Павел Гельвиг потребовал двадцать тысяч талеров и один браслет и получил свою долю.
Знаешь ли ты, как я страдала в то время, когда ты считал меня неверной и легкомысленной? Я сражалась одна против моих мучителей — моя строгая честная мать умерла, мой единственный брат был далеко... Меня хотели заставить молчать, а я на это ни за что не соглашалась... Я сохранила завещание старого Адриана, но мои мучители этого не знали. Однажды, когда Павел Гельвиг спросил меня, чем я могу доказать находку, я показала им бумагу, и именно тогда наступила ужасная развязка! В тот день мой отец был в гостях, и, по-видимому, он выпил слишком много вина. Он кинулся ко мне и начал трясти с такой силой, что я закричала от боли. Он спрашивал меня со злостью: неужели мне не дорога его честь? Но, не успев еще докончить фразу, он вдруг резко оттолкнул меня, его лицо приобрело коричневый оттенок — и он упал, пораженный ударом... Когда мы подняли его, он еще дышал. Его взгляд был с ужасом устремлен на меня, и тогда сломилось мое упорство, Иосиф. Когда доктор на минутку покинул комнату, я сожгла бумагу. Я не могла смотреть на моего отца, но, отвернувшись от него, я все же пообещала, что буду молчать. Как дьявольски улыбался Павел Гельвиг во время этой клятвы!.. О Иосиф, я сделала это! Я скрыла украденное наследство в то время, когда нужда бросила тебя на смертное ложе».
Фелисита закрыла книгу, она не могла больше читать...
Тетя Кордула, тебя мучили и осуждали люди, которые пользовались украденными деньгами, ставя себя на высокий пьедестал добродетели и честности. Они оттолкнули тебя, и общество слепо подтвердило их приговор. Ты, оклеветанная и осужденная, верно хранила свою тайну. Ты никогда не проклинала тех слепцов, которые часто ели твой хлеб и в нужде принимали от тебя помощь.
Семья Гельвигов стояла выше сомнений. Если бы кто-нибудь осмелился указать на портрет в угловой комнате и сказать: «Это вор», — его побили бы камнями. И все-таки достойный предок Гельвигов обманул сына сапожника. Он умер, запятнав себя воровством, а его потомки гордились богатством старого дома, приобретенным «честным тяжелым трудом». Если бы об этом узнал Иоганн? Если бы он мог заглянуть в эту книгу — он, свято чтивший семейные традиции?..
Фелисита невольно подняла руку с книгой, и ее глаза заблестели... Что мешало ей поставить этот серый ящик на профессорский письменный стол? Он войдет и сядет, ничего не подозревая, за стол. Он заметит ящик, откроет его крышку, вынет книгу и начнет читать до тех пор, пока не угаснет блеск его
