Она чуть напряглась в ожидании боли, но не страшась ее. Некоторые знакомые уверяли, будто эту боль терпеть невозможно. Другие говорили, что ничего не чувствовали.
«Все будет прекрасно», — сказала себе Лесли.
Первое прикосновение иголок, заставившее ее вздрогнуть, действительно не было болезненным. Скорее щекотным. Ужасным это уж точно не назовешь.
— Терпимо? — спросил Кролик, приостановившись.
— Угу, — снова промычала она, не в силах больше ничего сказать.
После паузы, показавшейся ей такой длинной, что впору было молить Кролика продолжать, машинка вновь коснулась ее тела.
Выводя контуры татуировки, Кролик притих. Лесли закрыла глаза и сосредоточилась на жужжании машинки. Оно время от времени прерывалось, потом возобновлялось. Лесли не видела, но знала, что в эти промежутки Кролик окунает кончик иглы в склянки с чернилами, — она часто наблюдала за его работой. Так школьник макает перо в чернильницу.
Ее спина для него — живой, дышащий холст. Потрясающее ощущение. Жужжание машинки — единственный звук. Больше чем звук. Вибрация, проникающая от поверхности кожи до самых костей.
— Я могла бы сидеть так вечность, — тихо сказала она, не открывая глаз.
В ответ послышался зловещий смех.
Лесли широко открыла глаза.
— Кто здесь?
— Никого. Приснилось, наверное. Ты же работаешь по вечерам после школы? Устала, вот и задремала.
Лесли оглянулась. Кролик наклонил голову набок — точь-в-точь как собака, услышавшая незнакомый звук. Так же наклоняли голову его сестры.
— Ты хочешь сказать, что я заснула, пока ты работал? — Она нахмурилась.
— Почему бы и нет?
Пожав плечами, он взял с подноса флакон коричневого стекла. Не похожий на другие чернильные флаконы. На ярлыке было что-то написано незнакомыми буквами.
Когда Кролик откупорил его, Лесли показалось, что изнутри выскользнули крохотные тени.
Странно. Она сморгнула, еще раз взглянула на флакон. Пробормотала:
— Да, я и впрямь устала.
Он плеснул чернил в отдельную склянку, держа флакон так, чтобы тот со склянкой не соприкоснулся. Потом закрыл его и сменил перчатки.
Лесли села поудобнее, снова закрыла глаза.
— Я думала, будет больно.
— Это больно.
Ее спины вновь коснулись иглы, и Лесли вмиг разучилась говорить.
Когда она наблюдала со стороны за работой Кролика, жужжание машинки действовало на нее успокаивающе. Сейчас, однако, когда к нему присоединялась вибрация, Лесли была скорее возбуждена, чем расслаблена. Да, боли она не чувствовала. Но спать — это, пожалуй, слишком.
— Ты как?
Кролик снова начал протирать ей спину.
— Хорошо, — еле выговорила в истоме Лесли. Костей в ее теле как будто не осталось вовсе. — Давай дальше.
— Не сегодня.
— Могли бы сегодня и закончить.
— Нет. Понадобится еще пара сеансов.
Невозмутимый Кролик оттолкнул в сторону свое рабочее кресло. Оно отъехало с таким скрежетом, словно под колесиками была металлическая решетка.
Странно.
Лесли попыталась встать и чуть не упала. В глазах у нее потемнело. Кролик придержал ее.
— Посиди минутку.
— Что-то голова закружилась.
Она несколько раз моргнула, надеясь, что гуляющие по комнате тени исчезнут, и в то же время желая разглядеть их получше.
Но рядом стоял Кролик с двумя зеркалами в руках. Он показывал ей татуировку. Ее татуировку. Лесли открыла рот и вроде бы заговорила. Уверенности в этом у нее не было. Со временем что-то приключилось — оно то ускорялось, то замедлялось, подчиняясь ходу каких-то невидимых обезумевших часов, их непредсказуемому ритму. Кролик накладывал ей на спину стерильную повязку. Одновременно он помогал ей встать, обвив рукой за талию.
Лесли нерешительно шагнула вперед. Сказала:
— Поосторожней с моими крыльями, — и запнулась.
С крыльями?..
Кролик не ответил. Не услышал или не понял. А может, она ничего и не сказала. Но она отчетливо видела их, эти крылья — темные, призрачные, ниспадающие до колен, концами щекочущие ноги. То ли кожистые, то ли перистые.
Мягкие. Точь-в-точь как ей запомнилось.
— Кролик, я чувствую себя как-то странно. Нехорошо. Что-то не так.
— Прилив эндорфина, Лесли. Чувства обострились. Пройдет. Обычное дело.
Он не смотрел на нее, когда говорил, и она поняла, что Кролик лжет.
Ей следовало испугаться. Но она почему-то не испугалась.
Что-то было не так. Кролик лгал. Слова его имели вкус лжи. Это было так же ясно, как если бы он называл солью сахар, который она ощущала на языке.
Но в следующий миг это потеряло значение. Переместились невидимые стрелки обезумевших часов, и все утратило смысл. Все, кроме рисунка, навек впечатанного в ее кожу, кроме звона крови, бегущей по ее жилам. И покоя, какого она не знала очень давно.
Айриэл к смертной девушке пока не приближался, хотя Кролик рассказал, где ее можно встретить. Хотел сначала оценить, достаточно ли та сильна, чтобы тратить на нее время. Но едва он ощутил начальную, совсем еще слабую связь и воспринял эйфорию смертной, вызванную прикосновением игл Кролика, как понял, что должен непременно ее увидеть. Айриэла потянуло к ней неодолимо, и не его одного. Тягу ощутили все темные фэйри — через связь с королем. Тягу, готовность защищать эту девушку, сражаться за право быть рядом с ней.
И это было хорошо. Желание приблизиться к ней означало, что они начнут всячески изводить смертных, запугивать их и мучить, вызывать чувства, которые станут вкуснейшими яствами для короля, утолят его голод, когда установление магической связи будет завершено. Они станут повсюду ходить за ней следом. Короля и его двор ожидает настоящее пиршество. Пока он уловил лишь предвестие этого, далекое, дразнящее обещание, но сил уже прибыло. Тени устремились за девушкой — столь желанные для него, для его двора.
Айриэл глубоко вздохнул, натягивая тонкую нить связи, сотканную машинкой Кролика. Повод для встречи есть, пора узнать смертную получше. Ведь она станет его заботой, бременем и даже во многих отношениях слабостью.
В глубине души он сознавал, что подчиняется отнюдь не логике, а неодолимому желанию. Но, к счастью, противиться своим желаниям у короля Темного двора не было причин. Он потакал им веками. Поэтому Айриэл призвал предводителя гончих и теперь ехал на встречу. Он откинулся на спинку сиденья, наслаждаясь скоростью и безрассудной манерой вождения Габриэла.
Айриэл забросил одну ногу на дверцу, и Габриэл прорычал:
— Я только что расписал ее заново, Айри.
