Двуликий любовник

пригласили меня в театр. Пригласите меня как-нибудь в театр?

— В театр? Ладно, почему бы и нет?

— Правда? Ах, вы это всерьез?

— Какая вы милая!

«Она не только не узнает меня, — мелькнуло у Ма­реса, — я ей понравился, и она нашла меня привлека­тельным». Пока вдова наливала коньяк в опустевшие рюмки и рассказывала о временах, когда она только и делала, что ходила в театр с интересными мужчинами, он поднялся с дивана и прошелся по гостиной, стара­ясь держаться к ней вполоборота. Поглядывая за сень­орой Гризельдой краешком глаза, он заметил, с каким взволнованным ожиданием сидит она на подушке, брошенной на пол, и окончательно поверил в таинст­венную силу цыганского шарма, придававшего всему его облику неотразимое обаяние. Глаза вдовы были томно прикрыты — то ли от сигаретного дыма, то ли желания скрыть какие-то тайные помыслы; она была толстой и одновременно воздушной и юной, словно вдруг очутилась на чудесной вечеринке, где ей удалось сбросить с себя привычные инертность и равнодушие. Они непринужденно болтали: он, сидя на софе, она — на полу, и время летело незаметно. Постепенно он на­чал подумывать о прощании и мысленно поздравил себя с успешным завершением эксперимента («Она не узнает меня весь вечер», — сказал он себе), как вдруг вдова встала и, потянув его за рукав, позвала за собой:

— Идите сюда.

— Что, простите?..

— Я хочу вам кое-что показать.

Она взяла его за руку, вывела в коридор и открыла дверь спальни. Это оказалась лучшая комната в доме, светлая и чистенькая. Глядя на ее незамысловатое уб­ранство, трудно было определить, кто в ней спит — сентиментальная толстуха вдова или маленькая дево­чка. Стены покрывали обои в розовых слониках, жи­рафах и зебрах. На широкой кровати лежал небесно-голубой матрас, а на нем сидел огромный белый плю­шевый медведь. Сладко пахло розовой водой. Все показалось Маресу чрезвычайно милым и уютным.

Он почувствовал, как горячая волна прилила к его паху. Сеньора Гризельда подошла к изголовью кровати и погасила сигарету в пепельнице, стоявшей на ноч­ном столике. Потом стащила с кровати плюшевого медведя и нежно обняла его круглыми розовыми рука­ми. Стоя к Маресу спиной, она спросила:

— Вам нравится мой мишка?

— Очень. Прямо как настоящий.

Она молчала. Ее спина выпрямилась, выпуклые яго­дицы напряглись — они снова отчетливо вырисовыва­лись под облегающей тканью халата. Она обернулась к нему через плечо и робко подняла чуть косящие глаза:

— Интересно, что вы думаете обо мне теперь, когда я показала вам мою спальню? — и мягко опустила веки.

В этот момент Марес вдруг отчетливо осознал, ка­кой жалкой и дикой стала его жизнь. Какое отчаяние и одиночество сквозило и в его нелепом наряде, и в этом белом медведе. Не в силах сдержать волнение, охва­ченный странной смесью сострадания и безысходно­сти, какой-то нелепой сентиментальной чепухой, ко­торая росла и росла у него в груди, он протянул руку к спине сеньоры Гризельды. Ему никогда не нравилась эта женщина, но он почувствовал, как неведомая сила притягивает его к ней. Он с горечью подумал, что его место занято другим, что не он, а тот, другой, подходит сейчас к сеньоре Гризельде. Он приблизился к ней вплотную, крепко обнял ее за бедра, уткнулся пахом в ее упругие выпуклые ягодицы и впился зубами в мяг­кий, сладко пахнущий, словно ватный, затылок. Сеньо­ра Гризельда слабо застонала и укусила за ухо плюше­вого медведя, еще крепче прижимая его к себе. Марес повалил ее на кровать прямо с медведем в руках, и все трое завертелись на небесно-голубом матрасе, на ко­тором Марес мельком заметил винные пятна. И тогда, счастливый и беспечный, он позабыл наконец о чужой личине, о непостижимой для него страстной натуре, которую он изображал, о курчавом парике и черной повязке на лице, об этом дешевом клоуне, набитом ва­той, будто плюшевый мишка, хотя сейчас по его венам бежал настоящий огонь...

В миг наивысшего блаженства он внезапно увидел свое отражение в стеклянном глазу медведя. Сквозь аромат йогурта, исходивший от шелковых уст сеньо­ры Гризельды, пробивался едва ощутимый привкус ни­котина.

14

Маресу пришлось вызвать лифт и притвориться, что он спускается на улицу, — вдова смотрела ему вслед из-за приоткрытой двери и махала на прощанье полнень­кой ручкой. Халат на бедрах все еще был приоткрыт. Не выходя из лифта, он снова поднялся на 12-й этаж и неслышно скользнул к двери. Он чувствовал, как не­удержимо росло его отчаяние. Дома он неторопливо снимал перед зеркалом наряд, пропитанный чужой страстью и чужим потом. Мгновение спустя на него снова смотрела жалкая и растерянная рожа Мареса.

— Ты скотина. Бедная женщина, — пробормотал он. — А что? Мы никому ничего плохого не делаем. — Он сорвал с глаза повязку. — И не впутывай меня в это дерьмо, проклятый чарнего, ведь это был ты. А у нее нежная кожа и большое сердце...

Все тело ломило, и он сразу лег в постель. Пока он засыпал, его преследовал стеклянный глаз плюшевого медведя. Но вот сон наполнился крепким запахом бриллиантина, и он снова увидел своего ночного гос­тя, сидящего нога на ногу на краешке кровати со шля­пой на коленях. Лежа на спине, Марес приподнялся.

Он не стал зажигать свет на ночном столике, все и так было отчетливо видно. Разодетый как обычно, чарнего ласково потрепал руки Мареса, сложенные поверх одеяла, и спросил:

— Ну что? Готов или нет?

— Опять ты за свое?

— Мы же попробовали с твоей соседкой, по-моему, отлично получилось. Ты и представить себе не мог.

— Моя соседка слепа как крот, и к тому же одино­кая, горемыка.

— Все мы здесь одинокие горемыки.

— Говорю тебе, не выйдет. Даже просто как шутка.

— Ну, ну!.. Значит, тебе хватает ее голоса по теле­фону?

— Ничего мне не хватает. Моя боль неизлечима.

— Веселей, парень, выше голову! Она давным-давно ждет такого как я. — И он улыбнулся, уставившись куда-то в пустоту, быть может, в неведомое будущее, словно позируя фотографу. — Посмотри на меня, сам убе­дишься.

Марес внимательно оглядел его. На левом глазу Фанеки чернела повязка, волосы, густо намазанные брил­лиантином, благоухали. Он по-прежнему был в корич­невом в полоску костюме, обтягивающем его статную фигуру. Костюм сидел превосходно. Внизу на улице раздался звонкий щелчок, словно вдребезги разбилось блюдце.

— Что это? — удивился Фанека.

— Плитки от стен отваливаются. Дом рушится, как и моя жизнь. Ну да ничего, ведь это всего лишь сон, а во сне плитки никого не убивают...

— Давай просыпайся, доходяга.

— Мне никогда не снилось, что я просыпаюсь.

— Скоро вся твоя чертова жизнь изменится, — хрипло прошептал Фанека в темноте. — Положись на меня.

— Уходи, — сказал Марес. — Я уже вижу другой сон.

Действительно, вокруг все расплывалось и теряло очертания. Марес погружался в пустоту, не переставая думать о Фанеке и все еще видя его перед собой. Да уж, это фрукт, каких поискать: ловкий и предприимчивый, отважный и лживый. Отчаянный приятель, способный сделать то, на что ты сам не решишься никогда в жиз­ни, который сыграет вместо тебя и выиграет.