— Ага, — поддакнул Стефан Джадд. — Самое гадкое, что он еще пытается быть дружелюбным! Будем мы с ним любезничать, как же!
— Это несправедливо, — подытожил Мартин Ио.
Они поднялись в свою комнату и устроили тайное совещание. Мальчики частенько ссорились между собой, но сейчас объединились против общего недруга. Таллис ужасно злился, Джадд изнывал от зависти, а Ио воспринял случившееся как личную обиду. Негодование сплотило их.
В некоторых труппах ученикам выплачивается жалованье, но уэстфилдцы этого не делали. В качестве компенсации мальчикам предоставляли кров, питание, одежду и обучали всему, что может пригодиться в театре. Все было хорошо, пока не появился Ричард Ханидью. Он нарушил соотношение сил в доме Фаэторна и в труппе и должен был за это поплатиться.
— Что же нам делать? — заговорил Таллис.
— Да ничего особо не поделаешь, — признал Джадд. — За него теперь Сэмюель Рафф и Николас Брейсвелл.
— Они ему не помогут, — мрачно заметил Ио.
— Роль нужно было отдать тебе, Мартин, — сказал Таллис.
— Знаю. И я получу ее.
— Как? — заинтересовался Джадд.
— Вот над этим и придется потрудиться.
— Мы сможем навсегда от него избавиться? — спросил Таллис.
— Почему бы и нет? — отозвался Ио.
Конспираторы тихонько захихикали. Да, сейчас Дик Ханидью на коне, но они его сбросят таким ударом, от которого он не сможет оправиться.
Вернувшись в свою комнату, Николас Брейсвелл достал из-под кровати потрепанный кожаный сундук. Он был не только суфлером, но и своего рода хранителем, поскольку в его обязанности входило собирать все пьесы из репертуара труппы — новые, старые и обновленные. Этот сундук представлял огромную ценность, его следовало беречь как зеницу ока. Пьесы часто воровали, поэтому все труппы тщательно оберегали свое имущество.
Николас отпер сундук, поднял крышку и посмотрел на груду свитков. Здесь содержалась вся история его работы в труппе лорда Уэстфилда, написанная разными почерками и снабженная его собственными комментариями. При взгляде на несметное количество рукописей на Николаса нахлынули воспоминания. Он быстро достал самый верхний манускрипт, закрыл крышку и, заперев сундук, снова задвинул его под кровать.
Николас вышел из дома и направился к ближайшей переправе через Темзу. Воды реки бороздили суденышки разных размеров, петляя по самой оживленной и старейшей магистрали Лондона. Николас любил эту суматоху, снующие туда-сюда лодки, своеобразный запах, исходящий от воды, и непрекращающийся шум, в котором слышались выкрики лодочников: «Эй, кому на запад!» или: «Эй, кому на восток!»
Николасу доводилось видеть немало удивительных вещей, но больше всего его поражал единственный мост, перекинутый через Темзу. Сооружение, поддерживаемое двадцатью арками, само по себе было городом в миниатюре: скопище домиков с деревянным каркасом, опасно нависающих прямо над водой. Под первой аркой помещалось огромное водяное колесо, сконструированное голландцами; оно зачерпывало воду из бурного потока, поступавшего через узкое отверстие, и подавало в близлежащие дома. На мосту над остальными строениями возвышался Нансач-Хаус — огромное, вычурное, очень дорогое деревянное здание, доставленное на корабле из Голландии и заново собранное на каменном фундаменте. Но самое неприятное зрелище представляла собой площадка над городскими воротами, где выставляли головы казненных, насаженные на пики. Николас насчитал почти два десятка голов, гниющих под лучами утреннего солнца. Лондонский мост не только вызывал восхищение, но и предупреждал о неотвратимости наказания.
Высадившись на противоположном берегу, Николас заплатил лодочнику, не забыв про чаевые, и поспешил на многолюдную Грэйсчерч-стрит. Роджер Бартоломью в крайнем возбуждении ждал его перед «Головой королевы».
— Я получил вашу записку, Николас. Он прочел пьесу?
— Да, мистер Бартоломью. И я тоже.
— И? — Поэт сгорал от нетерпения.
— Отличное произведение, — похвалил Николас, подбирая слова, чтобы смягчить разочарование. — Незабываемые диалоги и несколько волнующих моментов. Изображение битвы само по себе впечатляет.
— Благодарю. Но что сказал Лоуренс Фаэторн?
Николас ненавидел, когда ему приходилось приносить плохие вести. Сейчас он мог лишь утаить, что Фаэторн обругал пьесу последними словами.
— Я думаю, что он… тоже счел ее перспективной.
— А главная роль? — не отставал Бартоломью. — Пленила его, как я и предполагал?
— Ну, в некоторой степени. Он оценил все величие вашего таланта.
— Значит, он хочет поставить пьесу? — спросил поэт с полубезумной улыбкой. — «Уэстфилдские комедианты» предлагают мне контракт?
— К несчастью, нет. Пьеса не совсем вписывается в наши планы, сэр.
Роджер Бартоломью был потрясен. Новая пьеса стала его навязчивой идеей, он не мог думать ни о чем, кроме того, когда же увидит ее на сцене. Он вложил в свое детище всю душу. Если его творение отвергнут, он будет уничтожен.
— Вы уверены, что он действительно прочел пьесу? — требовательным тоном спросил Бартоломью.
— Ручаюсь.
— Попросите его пересмотреть решение.
— Наш спор не имеет смысла, мистер Бартоломью.
— Еще как имеет! — проревел драматург. — Фаэторн не понимает, что поставлено под угрозу. Моя пьеса — это произведение искусства. Его святая обязанность — донести этот шедевр до публики.
Николас сунул руку в кожаную сумку, вытащил из нее рукопись и протянул ученому.
— Простите, — твердо произнес суфлер. — Благодарю, что вы предложили нам свое новое произведение, но мне велели вернуть ее.
— Позвольте мне увидеться с мистером Фаэторном.
— Не стоит, сэр.
— Я хочу услышать вердикт от него самого!
— Я бы вам не советовал.
— На этот раз вы не сможете мне помешать, — упорствовал Бартоломью. — Договоритесь о встрече. Я хочу поговорить с ним лично, и меня ничто не остановит!
Николас знал, что правда жестоко ранит Бартоломью. Попытка смягчить удар провалилась. Пора выложить все начистоту.
— Мистеру Фаэторну пьеса совершенно не понравилась, сэр. Он отозвался о ней весьма нелестно. Он осилил лишь несколько сцен и не заинтересовался продолжением. Особенно критиковал стихи. Можете поговорить с ним, если хотите, но он скажет вам все то же самое в более резкой форме.
Роджер Бартоломью остолбенел. Отказ сам по себе мучителен, а уж когда твой труд признают никуда не годным — и того больнее. Его лицо стало мертвенно-бледным, нижняя губа задрожала. Бартоломью выхватил пьесу из рук Николаса и обрушил на него всю злобу:
— Вы лжете, сэр!
— Я пытался пощадить ваши чувства, но ваш текст безнадежен. Кроме того, у нас уже есть драма об Армаде, — Николас указал на свою сумку. — Я же вас предупреждал.
— Вы еще пожалеете, — пригрозил Бартоломью. — Я никому не позволю так с собой обращаться — ни вам, ни мистеру Фаэторну! Мы еще встретимся, сэр, и, клянусь Господом Богом, вы мне ответите за все!
