ниже, велел там оставить, чтобы я почувствовала все его округлости. Он также научил меня одному слову, я его раньше не слышала даже от Большого Агостино. Жаль, что я не знала этого слова накануне. Это слово было — «манда», и он сказал, что моя годится для королей и воинов, и всю дорогу я чувствовала, как она трется о седло, поэтому я все плотнее прижималась к капитану и гладила его сокола, но он делал вид, что ничего не происходит, я не знаю, о чем он думал, потому что говорил он о другом, не помню о чем. Когда мы прибыли на виллу, он поспешил в Венецию, а я — наверх в свою комнату, заперла дверь и все прикасалась и прикасалась к своему новому слову, пока не почувствовала блаженства.
28. [Орсо. Исповедь:]
Отец Клеменс, только что здесь были облаченные в ливреи агенты Десяти, — здесь, где воды канала почти достают до окна этой старинной церкви. Прижавшись к ложной стене, я неподвижно застыл, как застывал некогда в своей пустынной пещере.
Я перехожу ко второй части моей исповеди, к мадонне Икс. Да будут Небеса моими свидетелями.
Вкратце история такова. Прошлым апрелем меня пригласили посетить одну даму из верхнего города; она болела уже много месяцев, и поскольку у нас были какие-то обязательства перед ее приходом, по крайней мере я так это понял, меня настоятельно попросили принести ей успокоение и оказать духовную поддержку в ее последние дни. Я отправился к этому бедному созданию, беспомощно лежащему в постели, но пылкому и истовому в своей преданности Иисусу и Марии. Она обычно с нетерпением ожидала меня, а по прибытии хватала меня за руку и жадно смотрела в глаза, и я проводил у ее постели по несколько минут почти каждый день. Я молился с ней и за нее, и пока я молился, она казалась воплощенным рвением. Пораженный ее скрытыми силами, я находил пребывание с ней очень живительным. Дух и тело, казалось, боролись в ней. Пока последнее слабело, первый укреплялся, и я готов был поверить, что душа ее жаждала телесной смерти, чтобы освободиться, проститься с заботами и обрести вечный покой. Гораздо чаще я обнаруживал эту добродетель — духовную силу перед лицом смерти — в женщинах, нежели в мужчинах. На пороге небытия мужчины, как ни странно, оказываются слабее.
В последние десять-двенадцать дней своей жизни она часто дремала или впадала в забытье, и когда я приезжал к ней, мне иногда приходилось ждать или уходить, а затем возвращаться в неурочный час. Дверь этого дома мне всегда открывали не слуги, а высокая женщина, одетая в черное; ее лицо скрывалось под вуалью, она была вдовой. Это и была мадонна Икс, сестра моей умирающей госпожи.
Поскольку я скрываюсь и жизнь моя в опасности, я не стану из ложного стыда умалчивать о тех событиях, которые составляют эту часть моей исповеди.
Когда бы я ни приходил в дом повидать ее сестру, мадонна Икс всегда приветствовала меня, отведя взгляд. Она устремляла взгляд на мои плечи, руки и грудь или просто стояла, уставившись в пол, но никогда не смотрела мне в лицо. Умирающая госпожа не всегда бывала готова принять меня сразу по прибытии, так что нам с ее сестрой приходилось беседовать о моих делах, и через несколько дней мадонна Икс стала поднимать взгляд. Возможно, моя преданность ее сестре помогла ей освободиться от напряжения. Она все чаще смотрела мне в лицо, пока мы говорили, и я отвечал на ее взгляд. Пришло время, и она откинула вуаль. Я увидел ее облик — источник света, — свежий, задумчивый и волнующий. Ее слова, когда она излагала свои мысли, были точны, словно им не позволялось покинуть ее уста прежде, чем они достигали полной ясности. Белки ее глаз были подернуты голубым. Она не носила колец, даже полагавшегося ей кольца вдовы, на ней не было ни пятнышка искусственности — этим она отличалась от других венецианок ее положения, которые ходят, сверкая пудрами и драгоценностями. Ее единственным украшением был небольшой рубин, который она носила на шее, он выделялся на ее бледной коже. Я был покорен простотой ее натуры, смелым взглядом, спокойным овалом лица, широким лбом, округлыми губами и подбородком. Я предлагаю вам этот словесный портрет, потому что ее присутствие, полное спокойствия и блаженства, изменило мою жизнь.
Она откинула свою вдовью вуаль, потому что в огромном пространстве между ее лицом и моим — как подобрать слова? — мир качнулся, открылись гигантские ворота в новый град, мы подались друг к другу. Она смотрела в мои глаза, а я не сводил взгляда с нее, и чем дольше мы смотрели, тем больше лились слова с ее губ, и тем больше говорил я сам, и поэтому через пару дней я уже не знал, хожу ли я в этот дом, чтобы навестить умирающую женщину или чтобы послушать мадонну Икс и посмотреть ей в глаза. Меня окружили и пленили, я не мог ни ослабить сближающую нас силу, ни отступить. Ее глаза были светом, исходящим из ее вдовьих одежд. Глаза огромные и почти скорбные, глаза, в которых отражалась вся жизнь, широкие серые глаза, которые я видел у некоторых сарацинов, глаза пустыни. Вы подумаете, что это извращение и что я потерял рассудок от любовного недуга. Нет, я обрел рассудок, такой, который преодолевает все силлогизмы, и мне нужно было навещать ее, смотреть на нее, быть всецело там, иначе я плохо себя чувствовал. Я не мог находиться вдали от этого создания и ее дерзкого духа. Дерзкого? Я только чувствовал это. Хоть она и была дочерью одного из самых беспринципных венецианских политиков, она так сильно — и так непостижимо — напоминала мне другое светоносное существо, моего дорогого Луку дели Альбицци.
Иногда я замечал двух-трех слуг в доме, и трижды я имел короткую беседу с ее отцом, который проводил большую часть времени во Дворце. Все дела я вел с ней.
Однажды утром, приветствуя меня у дверей, Икс сказала, что только что ушел врач — он был убежден, что ее сестре осталось жить не больше двух дней. На самом деле она прожила еще четыре. Я призвал Икс порадоваться за госпожу Квирину, потому что той предназначено было отправиться на небеса за ее истовую и страстную веру, и поскольку накануне я помазал умирающую, я пригласил Икс пройти в ее спальню, где мы сможем присоединить наши молитвы к мессам, которые уже служились по ней. Помолившись на коленях рядом со мной, она вышла из комнаты и ждала меня за дверью. Умирающая женщина вдохнула жизнь в меня и свою сестру. Когда я вышел, Икс сняла свой головной убор, и я впервые увидел все ее лицо. Оно было таким же ясным, как и ее серые глаза, окаймленное темными волосами с медным отливом. Я стоял перед ней, не зная, что сказать: я вступил в новый мир. Она подняла руку. Она коснулась моего лица. В ее глазах стояли слезы. Я не шевельнулся. Она сказала: «Мне нужно дотронуться до вашего лица». Она задержала пальцы на моей левой щеке. Я взял ее руку и, не отводя глаз от ее лица, стал целовать ладонь и пальцы и почувствовал, как слеза течет и по моей щеке. Знаете ли вы, что то была за слеза? Может, она, единственная в жизни, была упавшей звездой, несчастной искоркой, слетевшей с небес? Ее взгляд хлынул в мою душу и потек среди моих детских флорентийских воспоминаний, студенческих впечатлений в Болонье, опыта недавнего отшельничества. Одиночество отпустило меня и унеслось прочь. Между нами не осталось различий, между мной и Икс не было расстояний и границ.
Каждая деталь этого утра — свежая рана, будто все это произошло только сегодня.
Хоть это и может показаться неправдоподобным, отец Клеменс, кроме ее руки на моей щеке и моих губ на ее ладони, между нами не было никакой другой физической близости. Мы уже полностью растворились друг в друге, и ничто плотское не удовлетворило бы нас. Слезы, пальцы, руки, мои щеки и губы — все это лишь влажный прах, но через него мы преодолели наши различия.
Мы договорились, что мне стоит прийти навестить ее сестру на следующий день, если только я не получу сообщения о ее смерти — в этом случае мне следует прийти немедленно. На следующий день я так спешил в этот дом, так быстро взбирался по высокой лестнице из нижнего города, что я все еще тяжело дышал, когда Икс открыла мне. Как только я вошел и она заперла дверь, наши тела соприкоснулись. Услышав мое дыхание, она прижалась ко мне и положила свою ладонь туда, где билось мое сердце. Она обвила меня руками, я прижал ее к себе, и наши губы встретились, не знаю, на какое время. Я унесся в какую-то даль и не хотел возвращаться. Ничто из всего многообразия моей жизни не могло подготовить меня к этому. Все мои воспоминания и ученость обернулись пустыми призраками, тогда как губы вели меня к чему-то далекому и неизведанному. Через прикосновения и телесные жидкости мы подходим к границам земного бытия и затем порываемся за его пределы к чему-то неопределенному, все еще неопределенному, к объекту наших устремлений, величественному, запредельному и возвышающему. Слова? Да, но можно ли другим способом поведать вам эту тайну?
Что, по моему мнению, я делал? У меня нет ответа. Я рождался заново, за пределами самосознания, я возрождался. И в то же время что я знал о ней? О женщинах вообще? Я знал Джисмонду и Пиччину, почти
