массовом скоплении ночного народа окажешься ты.
Я плыл на волнах своей радости и вглядывался в лица. Я обежал все три этажа (их ведь три, не правда ли?) по периметру. Я не нашел тебя, Лиза! Мое восприятие пошатнулось. Я вспомнил, что вероятность встречи с тобой не зависит от того, сколько случайных статистов вокруг. Что ты ушла. И что ты прячешься. Прячешься от меня, Лиза! И что искать тебя нужно так, будто ты не хочешь, чтобы тебя нашли. И что на вокзале я потому, что люди с его помощью уезжают из города.
Билет на международные рейсы можно купить, только предъявив паспорт. Я не знаю, как софит, освещающий мое меркнущее сознание, выудил эту мысль в толчее, творившейся у меня в голове. Я, кажется, тебе в этот момент доказывал, что нельзя, Лиза, любить человека и спать с другим. И что, коль скоро ты спала со мной, это означает, что ты… Но к черту! Я мчался к билетным кассам. Боже, как беспросветно я лгал, Лиза! Какое нагромождение несусветной ахинеи я выгрузил на овальную, в завитушках, голову кассирши, дождавшись своей очереди! Там было падение самолета над Алуштой, прервавшаяся связь, три месяца до свадьбы, и даже ребенок, кажется, там был. И, видно, то состояние, в котором я пребывал в тот момент, эта моя дерганая невменяемость, написанная крупными буквами на всклокоченной голове (без шапки, Лиза! Шапка и плащ куда-то делись!), заставили тетю войти в положение. Касса была закрыта, я был препровожден к дежурному по вокзалу, где воспроизвел историю во всей ее многократно ломаной путаности, нарисовав узор, который теперь вряд ли даже смог толком прочитать – а тогда спокойно держал его в голове и, не напрягаясь, снабжал все новыми деталями. Меня угостили чаем, между прочим, в подстаканнике, с продолговатым пакетиком сахара с поездом на обертке, который до сих пор шуршит и пересыпается у меня в брючном кармане. Мне торжественно сообщили, что гражданка с именем Елизавета Супранович в прошедшие три часа ни на один поезд не садилась, и в моей истории, в моей готической розетке лжи это значило, кажется, что-то очень позитивное. В общем, я сухо поблагодарил дежурного, ожидавшего, по крайней мере, падения на колени и вознесения молитвы Всевышнему, вменяемо поклонился сиськастой кассирше с барашком на голове, и в следующий момент я помню себя у расписания электричек. Вот здесь, признайся, я совершил ошибку. Мне следовало бы поставить крест на варианте с железнодорожным вокзалом сразу, еще там, в узеньком, освещенном унылой лампой дневного света кабинете дежурного. Но я продолжал не слышать тебя, убегающую от меня, и в этом, в этом-то, Лиза, и есть моя главная вина. Роль идущего по следу, следующего, следователя, – мне до глубины души мерзка.
Итак, в период между тем самым щелчком двери и моим прибытием на вокзал отошла лишь одна (последняя) электричка, на Оршу. Орша – это значит Петербург, здраво рассуждал я. Там рядом трасса, все «автостоперы» начинают свои походы на Питер с Орши.
Доберешься до России, и там ты неуязвима – осядешь в каком-нибудь Минусинске, и никто там тебя – ни я, ни они… Я понял, что мне нужно мчаться в Оршу. Я прикинул, что, если гнать под сто двадцать, а на меньшее я, конечно же, не был согласен, я прибуду на вокзал одновременно с тобой. Я встречу тебя с электрички, мы обнимемся, я позову тебя, окликну – или что там еще от меня требовалось на счет «три» – и дальше мы будем вместе. Хоть Минусинск, хоть Обь с Енисеем.
Многократно отражаясь в стеклах вокзала, я помчался по эскалатору вниз, остановившись лишь однажды. Девица в кацавейке из серого, в леопардовые пятна, искусственного меха, с обветренными руками, цедившая кому-то кофе из эспрессо-машины в кафе на втором этаже вокзала, показалась мне внезапно похожей на тебя. Я сошел с эскалатора и стал в длинную (два человека!) очередь, с удивлением открывая, что в мире есть бутерброды с селедкой, чебуреки, пирожки с капустой, я сам смотрел на ее руки, и мне думалось, что твоим рукам было невыносимо холодно, когда ты ушла от меня, и что они наверняка могли вот так вот покрыться цыпками за разделяющие нас несколько часов. Собственно, я не исключал вероятность того, что она – это ты (при всем оказавшемся уже очевидным несходстве), до тех пор, пока не остановился прямо напротив нее, пока не заглянул в ее глаза и пока она не спросила у меня: «Добрый вечер?» Сразу же, на много лет вперед, я понял, что никогда не буду искать тебя среди девушек, торгующих в кафе чебуреками, до такой степени это было непохоже.
Я вернулся на ковер-самолет эскалатора, но этот ее вопрос «Добрый вечер?» зародил в моей душе массу нехороших вопросов. Во-первых, отчего я решил, что ты поехала именно в Россию? Почему, если я так решил, непременно вбил себе в голову, что отправилась ты при этом с жэдэ вокзала, когда достаточно выйти в Уручье, поймать попутку, и через десять часов ты – в Москве? Вопросы были не ахти какие, но тот факт, что они возникли, меня насторожил. Я сошел с рельс наития, осознав, что никаким наитием вся эта моя истерика не была, что я по-прежнему ни черта не знаю о том, куда и зачем ты убежала и как долго можешь прятаться там от меня. Это был момент полной беспомощности, дополнявшийся тем, что стрелка на вокзальных часах приблизилась к полуночи, и что-то невероятно неотвратимое было в этом соединении двух векторов, длинного и покороче: дай им сойтись, и мы никогда не встретимся, а они сближались, сближались, сближа…
Прямо передо мной в вокзальном стекле отражались две исполинские башни ворот города, и я даже обернулся, чтобы понять, каким это чертом у меня за спиной, там, где должен быть зал ожидания, оказалось такое огромное здание. Но вместо этого я увидел эскалатор, девицу с аппаратом кофемашинного доения, нескольких случайных людей, в которых так глупо было ожидать распознать тебя! Я понял, что башни ворот не отражаются, а находятся за стеклом, перед которым я стою, и увидел свое собственное отражение где-то на уровне шестого этажа, и окончательно запутался.
И вот тут-то произошло озарение. Я вдруг очень явственно почувствовал, что ты и не думала убегать из города, что ты здесь, причем так рядом. Лиза, я знал, что ты в этой белоснежной гостиной на Маркса! Я ощутил твое присутствие там, как будто ты резко, резко, резко позвала меня, и я побежал, побежал, побежал спотыкаясь – потому что после такой ошибки не имел права на такси. Елизавета… Я до сих пор не знаю, как объяснить это ощущение. Быть может, ты мне поможешь? Как будто тебе было остро… Как будто тебе было больно, но не так, как мне сейчас, в этой полутьме, где я брежу этими воспоминаниями, но – физически, остро, булькающе, обрывающе больно. Как будто ты даже вскрикнула, Лиза? И я до сих пор не могу понять, что случилось? Ведь мне не показалось? Это точно была ты, я знаю этот теплый привкус нашей связи, наших разговоров, ведущихся на разных концах города, но потом пересказываемых нами друг другу с точностью до междометия. Почему ты вскрикнула? Ты ждала меня там и, не дождавшись и вскрикнув, ушла? Ты вскрикнула от того, что стрелки на часах соединились, а мы по-прежнему не были вместе?
Ты знаешь, Лиза, как я бежал! У меня как будто не было сердца, которое могло остановиться, не было легких, которые должно было разорвать. Дело в том, что ты – таяла. Я чувствовал, что твое дыхание, ставшее таким отчетливым, тает у меня в сознании, и что, если оно растает совсем, я не буду знать, куда мне бежать и где искать тебя дальше. Мимо мелькали вывески кафе и рекламы с притягательными женщинами, с такими липкими глазами, что они казались сиренами, желающими сбить меня с пути к тебе. Я только ускорялся. Возле сквера напротив МГБ меня чуть не сбила милицейская машина: перелетев через капот, я помчался дальше, оставив ее в недоумении оценивать собственный проступок.
Стулья в нашем кафе были подняты на столики и показались мне окоченевшими лапками каких-то умерших симпатичных жуков, но я отогнал от себя этот образ. Я не узнал нашего двора. Залетев внутрь, я оглядел эти пустые, покрытые ровными трещинами кирпичной кладки стены и выбежал прочь, но, сверившись с беспристрастной табличкой «39», был вынужден вернуться. Я прогрохотал по ступеням лестничной клетки, я вжал морду звонка до самого упора в стену, и он жалобно верещал до тех пор, пока я не приложил руку к двери. И тут, через ладонь, – я понял, что там, за этой дверью, тебя, Лиза, больше нет. Пространство за дверью было ледяным и пустым, как будка только что умершего пса. Я не видел там ни одного твоего следа и с трудом верил, что ты жила в этой квартире. Наитие подсказывало мне, что да, да, была – была, пока вокзальные стрелки не сдвинулись в одну роковую прямую, в один вектор, направленный строго вверх, – двенадцать ноль-ноль. Ты не дождалась меня. Ты исчезла как-то сразу изо всех мест, которые я мог просмотреть и почувствовать. Тебя больше не было нигде.
Нет, я не колотил в двери, как ты можешь сейчас испугаться. Я вел себя прилично, как спущенный воздушный шарик. На макаронных ногах я шел вниз по ступеням, находя, что пространство между ними то слишком большое, и приходится делать неимоверное усилие, чтобы превозмочь открывающуюся пустоту, то слишком маленькое, и нога встречает голову готовой на все ступени там, где еще должна тянуться равнина, и приходится отдавать ей свою подошву, и все это мучительно тяжело – куда тяжелее, чем промчаться черным котом через весь центр города, от вокзала к улице Карла Маркса. За дверями у глазков слышалось
