пихать? Давай между строчек вщемляй. Самодельный, с деревянной рукояткой. Материалы – сталь, дерево, лезвие – около двадцати пяти сантиметров. Весь в бурых пятнах. Предположительно – орудие преступления. Водички ему дайте.
Кто-то ткнул меня сапогом под ребра, и оказалось, что я сижу на корточках, прислонившись к стенке у входа в туалет, утопив лицо в колени, которые я обнял руками, и я согнулся, и поднял лицо, и сапог спросил у меня: «Воды?» – но я покачал головой, покачал, и качал еще очень долго – по другому поводу, по какому – ты знаешь. Лиза, мне очень важно, чтобы ты знала, ты, – что я тебя не убивал! Это какой-то водевиль, можно сомневаться в том, где ты был вечером, ночью, особенно после такого потрясения, после беготни за тобой, но, когда видишь этот кусок металла, понимаешь, во-первых, что никогда не посмел бы его направить в твою сторону – никогда и ни при каких обстоятельствах, во-вторых, что никогда, в каком бы состоянии ни был, не бросил бы его в инструменты; а они говорят сейчас между собой, что кровь была уже не менее чем двухдневной, когда его туда положили, но нет, я не буду это слушать, я не буду, Лиза, я видел, чем тебя убивали, – я могу предположить, какой звук производит эта железка, когда входит в тело, – хрустящий, чмокающий, Боже! Я должен все немедленно подписать, прямо здесь заявить о том, что я тебя убил, пусть меня приговорят к исключительной мере и прикончат сразу же, вот тут, рядом с туалетом, лишь бы не узнавать новые подробности, я не выдерживаю, я не хочу этого всего знать, я даже не знаю, как к тебе сейчас обращаться, Лиза! Я видел оружие, которым тебя лишили жизни, и я почувствовал, почувствовал все, моя бедная, моя маленькая…
Я хочу сделать заявление. Я хочу сделать заявление, подписать… Это уже, кажется, вслух, потому что рядом оказался Цупик, который, склонившись ко мне, примирительно сказал: «Со следователем будете говорить, тогда все и подпишете». Вокруг еще долго топали, но уже без азарта. Меня известили о том, что в интересах МГБ изымают тетрадь со стихами, что она не будет включена в материалы дела, поскольку, возможно, послужит вещественным доказательством по какому-нибудь другому делу, и все это – через смех, они могли сейчас смеяться!
Однажды, когда я поднимал голову, в поле зрения оказался досмотрщик в штатском, внимательно разглядывающий изящную индийскую тросточку с язычком для обуви на конце, доставшуюся нам от родственника, бывшего белым офицером. Родственника, из-за которого я с особой гордостью читал Бунина, чувствуя, что вся та история, весь этот «семнадцатый год», имеет ко мне отношение кровное, настоящее. Он держал эту изящную вещь, с пожелтевшей костяной лопаточкой, покрытой трещинками, и что-то тихо спросил у коллеги, в чем мне послышалось: «Можно?» Тот так же кратко ответил ему: «Ну на хуй! Попрут из органов!» – и оба увидели, что я смотрю, и первый понял, что – нельзя, точно нельзя, нельзя тащить домой, а потому картинно, с торжественной улыбкой, переломал реликвию, переломал еще раз – у самой ложечки, и посмотрел в отверстие – сначала на свет, затем на меня и, глядя вот так, посетовал: «Нужно было досмотреть, вдруг ты здесь наркотики прячешь». После этого он швырнул искалеченную вещь под ноги, и на нее тотчас же кто-то наступил.
Я тяжело подумал, что очень долго нужно будет убирать квартиру и что нужно позвонить матери, и спросил, можно ли, но мне сказали: «Нет!» Я снова опустил голову на колени, меня разобрала какая-то неуместная (не показывать им, как я себя чувствую! Не сметь!) дрожь. В какой-то момент шелест одежды обозначил рядом со мной чье-то присутствие. Я поднял голову и увидел Цупика, который, сидя спиной к коллегам, смотрел прямо на меня. Мне показалось, что он понимает, что я – не убивал, и верит – мне, а не им… Не себе. Не МГБ. И что он сейчас вполголоса скажет мне что-нибудь грубое, но дающее понять, что не все потеряно, и я даже улыбнулся ему, показывая, что все это – какая-то чертовщина. И он действительно заговорил, и знаешь, что он шепотом спросил у меня? «Почему вы не уехали, Анатолий? Я ведь вам говорил! Почему вы не уехали?» Почему я не уехал? Потому, что мне нужно было искать тебя, Лиза? Потому, что я был уверен в том, что не убивал, – поверх своих параноидальных сомнений уверен в этом, и не видел причины скрываться, бросая на себя тень (уехал, значит – виноват)? Я ответил ему: «Я не убивал», – но он лишь махнул рукой, встал и отвернулся, и мне показалось, что с ним мы найдем общий язык. Я расскажу ему все-все как было, и он, даже готовясь осудить меня, даст понять, кто это сделал на самом деле. У него есть совесть, Лиза. Или просто в следователях он недавно. Проследив взглядом за траекторией движения Цупика, я увидел Сашу, исподтишка наблюдавшего за мной, – он, похоже, мучился сейчас массой вопросов, для него являющихся сугубо «философскими», – о том, как это вот так получилось, что человек уделал другого человека и при этом вот ни чуточки не изменился? Ни по лицу, ни по фигуре, ни по выражению глаз вот не скажешь, что Толян кого-то маханул. Да заточкой! А вот оно че! Нет, все-таки мир полон загадок, надо будет с пацанами сегодня об этом потереть за пузырем! Мне подумалось, что благодаря мне Саша переживает сейчас одно из тех немногих прозрений, которые суждено пережить простым людям его круга – не читающим особенно, глядящим только сериалы и мудреющим исключительно на жизненном материале, а оттого – мудреющим по-настоящему, как древние китайцы или греки. Я улыбнулся Саше, и он вроде бы даже хотел начать улыбаться в ответ, усы как-то двинулись куда-то, но потом он это дело прекратил и отвернулся. И покачал головой. Мне нужно было привыкать к новому статусу – подозреваемого в убийстве. Статусу, который равноценен, конечно, статусу убийцы.
«Собирайся, – сказал, подойдя ко мне, Цупик. – Я думаю, излишне объяснять, почему ты должен ехать с нами?» Я кивнул. Я пытался вспомнить, что там говорилось про арест, про сборы. Почему-то в голову лезли какие-то дурацкие арестантские сухари, которых нужно было заблаговременно насушить, но я – не насушил, а стало быть… Да, конечно, теплые вещи. Я надел несколько свитеров (убедившись в том, что на них нет пятен твоей крови, Лиза), трико, поверх – брюки, ботинки на меху с высокой шнуровкой, пальто, шарф, шапку, что-то еще надел. Они вывели меня прочь из моей собственной квартиры – это было так странно – гости, которые выводят хозяина (и голос сзади: «Не спеши, дверь на два оборотика, а то вскроют хату, опять МГБ будет виновато»), – в плотном, кожаном, плечистом, топающем кольце меня вывели на двор.
Петров, которому было поручено следить за клиентом, повел меня в милицейский «УАЗ», намереваясь посадить в его крохотное арестантское отделение, за карикатурную решетку, и я уже представлял свой взгляд через ее прутья, свое последнее «прости» моей полузанесенной снегом фрау, но Цупик прервал его, сказав: «Поедет со мной». Люди разобрались по машинам, кто-то принялся разворачиваться, а Цупик подошел к обычной старой «Волге», но – с затемненными окнами, и предложил мне садиться на сиденье пассажира, и внутри пахло бензином и советским кожзамом, он включил радио, по которому интимно вещал что-то засыпающий диджей. Мы тронулись, выехали на проспект и поехали к центру.
– Я договорился, на время следствия вас поместят в «американку». Это – внутренняя тюрьма МГБ, прямо в главном корпусе.
Я отметил, что наедине, когда нас никто не слышал, Цупик снова обращался ко мне на «вы», и это подтверждало мои ощущения о его ощущениях о моей невиновности, я был очень ему благодарен за это «вас».
– Там получше условия содержания, там есть отопление в камерах. Подследственных там держат по одному, тем более – таких, как вы. Но это – только до суда, вы уж потерпите. Условия содержания знаете? – Он сделал громче радио. – В камерах ни с кем не разговаривать, – он заглянул мне в глаза и сделал значительное лицо, став похожим на французского комика Луи де Фюнеса. Он хотел сказать еще что-то, как мне показалось – о том, почему вдруг они нагрянули среди ночи, и о том, что он думает насчет моего дела, и я доверительно подался вперед, но в последний момент он отвернулся и стал следить за дорогой.
Подъехав к нарядному, подсвеченному со всех сторон сталинскому дворцу МГБ, мы свернули на Комсомольскую улицу и затормозили прямо напротив тупика у входа в клуб им. Дзержинского. Тупик – Цупик. Тупик заканчивался декоративной, крашенной в цвет здания дверью. Следователь мигнул несколько раз фарами, и она начала отворяться.
– Я и не знал, что здесь дверь, – не выдержал я.
– Никто не знает. До тех пор, пока не привезут.
Мы въехали в ворота и оказались во дворе целого квартала зданий, занимаемых МГБ. К машине тотчас же подошел человек с зеркальцем на длинной кочерге и осмотрел днище. Потом постучал в водительское стекло, на что Цупик, приспустив его, сказал просто:
«Один». Человек поставил какую-то отметку в своем листе (интересно, сколько еще отметок там у него появилось за эту ночь) и отступил в сторону.
Медленно лавируя между зданий, которых оказалось очень много, мы миновали еще ворота – в
