Группа Корчака ― это тот польский врач, у которого был приют в варшавском гетто, еще когда засранцы-фашисты жгли всех евреев, и наступил день, когда немцы забрали всех детишек и Корчака, и еще женщину по имени Стефа и повезли убивать в Треблинку, и все они строем пошли по улицам к товарным вагонам. Я должен быть пацаном, который нес их флаг, флаг их республики, их приюта. Гуннар хочет, чтобы мы с тобой были двумя корешами в этой группе, чтобы за плечи друг друга обнимали. Гуннар тебе понравится. Он настоящий. У него не мошонка, а пара крупных гусиных яиц первого сорта, и хуй с гусиную шею, и его девчонка Саманта делает вид, что не сходит по нему с ума, в смысле все то время, когда он не трахает ее до исступления. Она тоже настоящая, и жутко достает меня. Подмигивает, когда я позирую, и лезет обниматься в перерывах, когда у меня разминка. Она пишет стихи и рисует плакаты, и носит значки про Свободу Женщине. Знает названия всех бабочек. На большой доске в студии у Гуннара есть список всего, о чем Корчак говорил своим сиротам каждую субботу или что зубрить заставлял, чтоб они учили всякие штуки, про всяких знаменитых людей, типа Грегора Менделя и Фабра, который жуков ловил, про добро и зло, как долг свой выполнять, про окружающую среду, про то, как справиться с одиночеством, и что такое секс, и Саманта заставляет меня записывать то, что она называет моими реакциями и идеями, а Гуннар их тоже должен записывать, и все это на доску вешается.
В своем римском садике Бертель Торвальдсен сидел и читал Анакреона. Под сенью фигового дерева стояла корзинка с балканскими дынями, газированным соком и стручковой фасолью ― девушка прямо из Шекспира доставила ее, а повариха Серафина вскоре должна была унести на кухню. Он уже выпил целый калебас колодезной воды, привезенный из деревни в глиняном кувшине. Вода отдавала и тыквой, и глиной, и земными глубинами. Пейзаж Йохана Томаса Лундби с датским лугом висел в его гостиной. Лежали письма из Копенгагена, Парижа, Эдинбурга. На его горке с греческими, римскими и византийскими монетами стояли в желтом кувшине ветви олеандра.
― Доброе утро, подросток. Похоже, в тебе покуролесили и выспались. Хорошо, что по субботам ты можешь приходить пораньше.
― А кофе еще остался? Только я лег, как пришло время вставать.
― Должен ли я задавать умные вопросы или оставить твою частную жизнь твоей частностью?
Глубокомысленная ухмылка.
― Ты, наверное, не захочешь знать. Миккель ― маньяк, а я ― его подмастерье.
― А что если мы немножко посидим на солнышке, попьем кофе, во дворе? Можешь заголиться до трусиков. Воздух прохладный, солнышко теплое, кругом розы и штокрозы, лаванда и шалфей, это хорошо мозги из паутины выпутывает.
― Ух, здорово.
― Апельсиновый сок и венскую булку тоже?
― Все лучше и лучше. Гуннар, вот ты ― взрослый лютеранин и все такое, но ты еще и мой кореш, ведь правда же, потому что трусы, которые на мне, они Миккеля, или мои, которыми мы с Миккелем когда-то поменялись. Мама заставляет меня надевать сюда снежно-белые, будто я к врачу иду, но поскольку я ночевал у Миккеля, ты же понимаешь, к чему я.
― Тебе неловко или ты хвастаешься? Все это для моего злого слуха выглядит весьма изобретательно и по-товарищески.
― Весело. Пускай Саманта нос зажмет. А почему злого?
― Зло ― это, как говорят, пустота там, где могло быть добро. Природа не терпит пустоты. Следовательно, природа не терпит и исключает из себя зло. Грюндтвигова логика, что скажешь? Дружба с Миккелем ― это добрая прочная природа.
― Ты думаешь?
― Я знаю.
Долгое молчание.
― Природа добрая.
― А какой ей еще быть?
Машина времени, Г.Дж.Уэллса, усовершенствованная Альфредом Жарри, сделана из латуни, орехового дерева и хрома, а табличка изготовителя ― эмалью по жести. Рычаги, циферблаты, гироскоп ― все настоящее. Николай, уже постарше, ― в бронзе, он пилот. Элегантный эдвардианский костюм, кашне и кепка велосипедиста задом наперед.
Девчонка Саманта похожа на Модильяни на той большой пробковой доске объявлений, куда можно втыкать кнопки, и где висят сорок с гаком открыток, записок, писем, билетиков в парижское метро и фотографий, образуя коллаж, который Николай изучает, раздеваясь и одеваясь всякий раз.
― Его мама, да, ответил он на вопрос Саманты, больше того, выложила ему все своим лукавым голосом.
― Я знаю, какие мамы бывают, сказала Саманта, соблазнительно улыбаясь.
― Этому Гуннару, который был у кого-то в гостях, где и она была, лысые башковитые люди из университета, понадобился симпатичный мальчишка -позировать для статуи в чем мама родила, которую ему заказало Общество Георга Брандеса, Ариэль называется, из пьесы Вильгельма Шекспира, и она сказала, что у нее есть сынок-сорванец.
― Чуткий мальчуган, могу себе вообразить, сказала она.
Ухмылка понимания из самой середины смятой футбольной фуфайки, стягиваемой через голову.
― Который только-только из хорошенького становится симпатичным.
― И превращается в красавца-подростка, который, проницательно догадавшись, мгновенно увидел в гонораре натурщика скейтборды рюкзаки неприличные комиксы и отвратительные граммофонные пластинки.
На одном колене, развязывает шнурки.
― Ха. А как насчет партитуры первой партиты Баха, новых струн к скрипке и новых трусиков, видишь?
Гуннар с заточенными резцами.
― Я тут знакомлюсь, произнесла Саманта, с этим вот датским ангелочком с совершенно неангельскими водопроводными аксессуарами.
― А ангелы писяют? Они вообще хоть кислородом дышат?
― В Писании все они ― мужчины, я полагаю. Только не ебутся, поскольку каждый ― единственный представитель уникального биологического вида, а виды не скрещиваются.
― Какое тоскливое место, эти небеса.
― Я не вид, сказал Николай. Гуннар, а ты делал вот этого мужика в наручниках на фотке?
― Это Мартин Лютер Кинг. Стоит в церковном садике в Ютландии, как из Аархуса выезжать.
Рассекая на пони голышом по лугу, красному от маков, сладостным июньским днем, точно Карл Нильсен в Остерпорте (о котором кряквы судачили с зеленоногими куропатками: О большое о шести ногах), Николай глотал весенний воздух будто индеец-пони, и в ложбинах выискивал бизонов, а в облаках -орлов.
― Потише, сказал Гуннар. Может, передохнешь?
― Он уже далеко ускакал, откликнулась Саманта. Я по глазам вижу.
― Что? спросил Николай.
― Николай редко здесь бывает. Приезжает такой деловой, сразу штаны долой, встал в позу и нет его ― уже отправился, как Стин, драться с фашистами вместе с Бандой Черчилля или в своем космическом отсеке летит сквозь фосфоресцирующую межпланетную пыль к галактикам, сплошь заросшим
