Зубанов был старшим в звании, и только ему было дано право решать: что делать с этим прокаженным. Он ждал совета от старшины. Еще сегодня утром он бы не позволил себе такого обращения, а сейчас спросил:
— Как же проверить, Иван Семенович?
Оба посмотрели на Наташу, и оба подумали об одном и том же.
— Вспомнил! Нужно колоть его иголкой, — сказал старшина. — Если это прокаженный, он не почувствует боли.
И он снял с себя фуражку, где у него всегда хранилась иголка, вынул ее и направился к забору.
— Назад, — тихо и властно сказал Зубанов. — Я сам.
Он хотел добавить, что уже прикасался к задержанному и теперь ему все равно, но к ним подходила Наташа.
— Проверю я, — сказала она. — И ты не можешь мне приказывать.
Голос ее был непривычно тверд.
— Но позволь… — попробовал было возразить Зубанов.
— Не позволю! — перебила Наташа и добавила мягче: — Я же врач, Костя.
Зубанов молчал.
— Разрешите послать за председателем колхоза Яманидзе? — обратился Пятириков. — Он знает турецкий язык.
Зубанов кивнул. Он думал о Наташе, все еще надеясь, что обойдется как-нибудь по-другому, без ее участия.
Но она уже вернулась в белом халате, хирургических перчатках и с медицинскими инструментами. Теперь она выглядела еще строже.
Она подошла к прокаженному и жестом попросила его встать. Тот встал. Нечто вроде улыбки появилось на бугристом покорном лице. Его никто не бил и не прогонял. Он снял пиджак и рубашку, кинул себе под ноги. Все тело его было в лиловых буграх, сочащихся гноем. Наташа подошла вплотную и стала осматривать эти бугры тщательно и неимоверно долго.
Хлопнув калиткой, вошел Яманидзе. На него никто не обратил внимания. Подойдя на цыпочках к Зубанову, он спросил шепотом:
— Генацвале, этого задержали?
Зубанов кивнул.
— Йой, боже ты мой, — тихо проговорил Яманидзе и замолк.
Все ждали, что скажет Наташа.
— Это прокаженный, — сказала Наташа, подойдя к мужу и держа на весу руки в перчатках.
— Да? — переспросил Зубанов.
— Да. Его нужно немедленно изолировать.
— Йой, боже ж ты мой! — воскликнул Яманидзе. — Вот до чего бедность довела человека! Генацвале, разреши поговорить с ним?
— Обязательно.
Прокаженного звали Мовлюдином. Он решил добровольно перейти в Советский Союз. Здесь, рассказывают, лечат прокаженных. Видит аллах, он говорит правду, только правду.
Яманидзе переводил каждую фразу, и все слушали, сурово хмурясь.
— Ну и дела… — задумчиво проговорил Пятириков, когда Мовлюдин закончил.
Зубанов взглянул на свои руки. Ему показалось, что царапину вдруг пронзила жгучая боль.
— Передайте ему, — обратился он к переводчику, — что его будут лечить.
Яманидзе перевел. Прокаженный закивал головой и что-то сказал сбивчиво и горячо.
— Он говорит, что целует ваши руки, — перевел Яманидзе.
Зубанов криво усмехнулся. Но слова Мовлюдина взволновали его. На минуту он забыл о своих руках и о себе, а подумал о тех, кто жил по другую сторону границы, таких же униженных и несчастных, как этот Мовлюдин.
Вечером задержанного увели. По совету Наташи, пограничники сшили из кусков старого брезента большой мешок, и прокаженный залез в него с головой.
— Ну, Мовлюдин, давай поправляйся там, — сказал Пятириков дружелюбно, и все заулыбались.
В ответ из мешка прозвучало какое-то мычание.
Место у забора полили раствором извести, а всем пограничникам было приказано тщательно вымыть руки с мылом и карболкой. Наташа объяснила при этом, что соприкасание с лепрозорным больным, как называют прокаженных, вообще-то не очень опасно, но лучше все-таки соблюсти меры дезинфекции. Зубанов вымыл руки еще раз. Настроение у него было хотя и подавленное, но не такое отчаянное, как раньше: живут же врачи в лепрозориях и не заражаются. Так сказала Наташа.
Потом он поднялся на вышку. Там уже стоял другой наблюдатель, сменивший Рыжкова. Солнце опускалось за горы, было прохладно и тихо.
— Ну, как дела? — приветливо спросил Зубанов у солдата.
— Все в порядке, товарищ лейтенант! — весело ответил солдат. — Ничего подозрительного.
Глазам Зубанова снова, как и утром, предстала картина гор и турецкая половина села. Дома были освещены медными тревожными отблесками заката. На минарете мулла совершал вечерний намаз. О чем он молился, что просил у аллаха для своих правоверных? Не настороженность и неприязнь испытывал сейчас Зубанов к той стороне, а какое-то странное чувство заинтересованности и сострадания, будто он был в ответе за то, что там творилось.
Уже в сумерки Зубанов спустился с вышки и заглянул в казарму. Она была почти пуста: все пограничники несли службу.
Зубанов вышел во двор. Постоял, прислушиваясь. Было тихо кругом. В домах на нашей стороне зажглись электрические огни. Кое-где заговорило радио. А в сотне шагов тонула во мраке и безмолвии турецкая половина села.
1960 г.
БЕССМЕРТНИК
В руках у меня коробка с высушенными цветами бессмертника. Я вынимаю один желтенький мягкий цветок и растираю пальцами. Он пахнет дорожной пылью, горячим песком и еще чем-то жарким и солнечным. Бессмертник — дитя песков и солнца. Он растет на сухих полянах, открытых каменистых и песчаных склонах, по обочинам степных дорог. Его собирают в июле, в первые две недели цветения. Испокон веков, у многих народов он применяется как целебное средство против желтухи. Но я не болею желтухой, мне просто хочется рассказать об одной удивительной истории.
…Султану Ахмед-оглы велели идти, и он пошел. Он пересек границу, взобрался на песчаный косогор и стал рвать цветы, которые по-персидски назывались хак-е-шир, а по-русски бессмертник. Так велел ему Али-Эшреф-хан.
Султан рвал и складывал цветы в мешок. Нарвав полный мешок, он должен был тем же путем перейти границу обратно, отдать цветы Али-Эшреф-хану и получить от него вознаграждение.
О, Али-Эшреф-хан — самый богатый и уважаемый человек в дехистане [1]. Благодаря ему Султан и его молодая жена до сих пор не умерли с голоду. Он дает бедным людям
