соответствующим образом.
Погиб Осипов… Чугунов видел много смертей на своем веку, видел и на фронте, и на границе, но эта смерть поразила его своей неожиданностью и бессмысленностью. Впрочем, почему бессмысленностью? Граница есть граница. Не сам ли он, Чугунов, приказал Осипову побывать на правом фланге отряда? А там тропы вьются над пропастями и сверху нависают скалы… А в сопредельном поселке отмечена подозрительная возня…
И все же бессмысленно. Не будь этой подозрительной возни на границе, не будь вообще никаких границ, — Николай Павлович Осипов, сорока лет, прекрасный товарищ, был бы жив. Эта очевидная истина вдруг поразила Чугунова с такой силой, что он сжал кулаки.
Он шел с почтамта по вечерним улицам городка, зная, что идет по ним последний раз. В голубой даче светилось одно окно, завешанное занавеской. Овчарки не было видно, очевидно, ее позвали в дом. А из открытого окна доносились звуки рояля. Это было так неожиданно — свет и звуки рояля, что Чугунов на минуту забыл о телеграмме и остановился. Звуки были тревожные и торжественные. В них слышался голос моря и ветра. Будто стоял грозный рокот взбунтовавшихся волн. И Чугунову на миг показалось, что он видит перед собой море — почти черное, в длинных кружевах пены. Волны все наступали и наступали на берег, все несли и несли к нему свои белоснежные гребни, грозясь затопить.
Мелодия оборвалась, и за белой занавеской показался силуэт головы. Женской головы. «Это она, незнакомка. Она писала на песке нотные знаки. Ну, что ж, каждому свое», — подумал полковник и решительно двинулся к санаторию, напутствуемый мелодией. Да, каждому свое.
…Утром он уложил вещи и вызвал такси. Ему оставалась до срока выписки еще неделя, но он был непреклонен.
Шофер удивился, когда услышал, что нужно везти полковника не по дороге, а по пляжу, вдоль моря, до Булдури, и только там свернуть на шоссе.
— Так надо, — сухо сказал Чугунов, застегивая шинель.
На пляже он велел остановить машину, вышел из нее и твердой рукой вывел на песке крупные буквы: «Прощайте». Потом он захлопнул дверцу и поглубже натянул папаху, сбитую ветром.
— Будет шторм, — сообщил шофер, поглядывая на белые гребешки волн.
— Да-да, — отозвался полковник, думая о своем.
Сосны на дюнах стояли, будто солдаты в почетном карауле, и он, проезжая мимо, принимал парад.
А через три часа Чугунов уже летел в самолете и не мог знать, что море, под напором шквального ветра, набросилось на берег, ударило в подножие дюны и смыло его последнее, прощальное слово.
1961 г.
ГЕНАЦВАЛЕ
Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов, неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь — сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще труднее добраться до пограничной заставы, которая стоит еще выше селения, на самой вершине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.
— Пойду схожу на нашу заставу, — говорил мариндинец, решив посоветоваться по какому-нибудь делу.
— Ну, как там, на нашей заставе? — спрашивали ходока, когда он возвращался в селение.
Аджарцы были как бы в ответе за стены, возведенные их руками, и за благополучие обитателей этих стен.
Пограничники платили им тем же. Не раз во время снежных буранов они спасали овечьи отары в горах, давали своих лошадей для сельских работ, приносили в селение журналы и книги, провели с заставы радио.
Почти в каждом доме заговорил голос Москвы и Тбилиси, и мариндинцы перестали чувствовать себя отрезанными от всего мира.
Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из пограничников по делам службы не заглядывал в маленькое селение, и аджарцы привыкли их видеть у себя, как привыкли видеть восход и заход солнца. С ними можно было переброситься словом, узнать, какие новости там, наверху. Горцы называли солдат «генацвале», что значит «друг», «товарищ», а надо сказать, что не каждого человека горец назовет этим именем. И если бы вдруг пограничники перестали ходить через селение, то мариндинцы бы посчитали, что там, наверху, случилась беда.
Так было все годы.
Но вот однажды в горах разбушевалась метель. Пять дней и пять ночей из низких тяжелых туч валил снег. Такого не помнили даже самые старые жители Мариндини. Снег валил не переставая, крупный, мокрый и такой густой, что в трех шагах ничего не было видно. Он засыпал дома по окна, потом по крыши, и в домах стало темно, как ночью. Люди отсиживались в жилищах. Тревожно мычали некормленные коровы.
И все это время в деревне не показывался ни один пограничник, а на шестой день в домах замолчало радио. Мариндинцы проснулись и не услышали привычного голоса диктора. Люди притихли, почуяв недоброе. Когда снегопад перестал и все выбрались из своих жилищ, никто не узнал ни родной деревни, ни окрестных гор. Все было погребено под сугробами, а многие деревья рухнули под непривычной тяжестью снега.
Прошел день и еще один день. Радио молчало. С заставы не появлялся ни один человек. И тогда мариндинцы заговорили:
— Не проломилась ли у них крыша от снега?
— Осталась ли пища?
— Есть ли у них дрова, чтобы затопить печи?
Они говорили о дровах, крыше и пище, а думали о другом. Только самая старая из женщин не вытерпела и воскликнула: «Вай-мэ!», что значит: «Горе мне!», а другая добавила: «Шени чириме», что означает: «Их беда — мне».
И один из мужчин сказал:
— А не нужно ли им помочь?
Деревня была небольшая, жителей мало, и они легко сговорились, что да, нужно помочь. Они хорошо знали друг друга, и выбор пал на пятерых — самых сильных и ловких.
— Идите на заставу и узнайте, что там случилось, — сказали им.
И пятеро в знак согласия молча кивнули головами, потому что выражать свои чувства бурно — недостойно мужчины.
Сборы были недолги, ходоков снаряжали в путь всей деревней.
— Возьмите наши снегоступы, они самые легкие и надежные, — сказали им соседи, принеся свои самые лучшие снегоступы, сплетенные из крепких прутьев, обтянутых снизу звериными шкурками мехом наружу.
— А у нас возьмите теплые вещи, — сказали другие соседи и отдали свои самые теплые башлыки, шапки и каламаны[13].
— А у нас еду, — сказали третьи и дали сало, овечий сыр и хичапури[14] .
— Хорошо, мы возьмем, — отвечали те пятеро и взяли все, что им принесли, потому что и снегоступы,