— Семь, — брякнул он и скороговоркой добавил. — Только на одной пулемет… — и замолчал, словно пытаясь понять, что только что сказал.
— Ну, Прохор, давай, — подтолкнул его Василий. — Сказал «аз», говори «буки»…
— Ты за язык-то меня не цепляй. И вправду говорят, красные хоть кому голову запудрят… — огрызнулся Прохор и вновь замолчал.
— Значит, говоришь, семь тачанок и на одной пулемет барахлит… — задумался Василий. — Барахлит, это хорошо… А вот сам батька, какой он?
— Он кости голубой, — охотно заговорил Прохор. Видимо, в разговоре о батьке он не видел ничего ни опасного, ни предосудительного. — Сразу видно, из бывших. Как скажет, так в точку. За ним народ потому и пошел, что верят они в него.
— Ага… Он народ деревнями режет, а вы ему верите…
— Не-а… — равнодушно возразил Прохор. — То не батька. Он не такой…
— А кто ж тогда душегубством занимается? Кто людям сердца рвет да глотки режет?
Прохор пожал плечами.
— Не знаю, только то не батька. С ним один раз поговоришь и ясно все. Он — человек справедливый.
— То-то твой справедливый против трудового народа попер!
— Он не против народа, — продолжал Прохор, говоря таким тоном, словно речь шла не о главаре банды, а о каком-то святом. — Он за народ. Он против большевиков.
— Так ведь большевики за народ!
— За какой-такой народ? Это если я всю жизнь горбатился, хозяйство поднял, двор в исправе держу, то теперь должен я с городом за просто так хлебом делиться, должен половину скотины своей разным бездельникам отдать, которые не знают, с какой стороны корову доят? Зачем мне такая власть? Я хочу жить хорошо. Да, за то поработать надобно. Так я что ж, отказываюсь…
— Да ты, я посмотрю, не только бандит… Ты закоренелый враг советской власти! — вспыхнул Василий. Пальцы его сжались, ствол трехлинейки пошел вверх…
— Эй! Эй! Эй! — завопил Прохор, заметив движение Василия. — Ты
— Я тебя, прихвостень мирового империализму, сейчас…
— Да успокойся ты! — взмолился мужичок. — Я ж почему к вам пришел… потому что осознаю всю глубину старорежимного… — тут он замялся. Ему явно не хватало слов. Видно, не привык вести разговоры на политические темы. — В общем, неправ я. А раз так, то ты мне растолкуй, в чем ваша правда и почему…
Василий смягчился, даже ружье на плечо закинул. Пленник-то его со связанными руками. Чего он сделает? А потом, набрав побольше воздуха в легкие, заговорил, излагая основы марксизма так, как понимал их сам. Хотя что-что, а о рабоче-крестьянской «правде» он знал много, наслушался еще в раннем детстве от отца и потом от старшего брата, пока тот был жив. Так что стоило Прохору замолчать, как Василий вновь завел рассказ о товарище Троцком, пролетарской солидарности и победе мирового пролетариата…
Комиссар вышел из хаты, прошелся по двору и, опустившись на завалинку, вынул из нагрудного кармана портсигар, достал мундштук и закурил тонкую сигарилью. «Интересно, откуда он их берет? — подумал Василий. — Наверное, запас у него где-то». Он даже сам как-то попытался попросить у Григория Арсеньевича попробовать, на что тот поинтересовался, курит ли Василий, и, услышав отрицательный ответ, прочитал ему лекцию о вреде курения, о негативном воздействии никотина на молодой, неокрепший еще организм и впридачу добавил, что если уж Василию совсем нечем заняться, то пусть самогонку пьет, «она много полезней будет». С тех пор Василий у комиссара никогда прикурить не просил, хотя порой с завистью поглядывал на мундштук и серебряный портсигар. Но сейчас его интересовало совершенно другое.
— Ну как там этот перебежчик? — спросил он, подсаживаясь к комиссару.
Тот только пожал плечами.
— Перебежчик как перебежчик. Только проверить надо, если он, как говорит, не участвовал в акциях белого террора, пленных не расстреливал, то возьмем с него подписку, и пусть себе домой топает. Кто-то ведь должен поля пахать.
— А я бы его не слушал. К стенке и точка.
— Таким, как ты, дай волю, вы всех к стенке поставите, — усмехнулся комиссар. — К стенке ставить оно, конечно, надо, но только когда это и в самом деле необходимо. А здесь, ну ошибся мужичок, не за тех воевать пошел. Потом осознал, сам пришел с повинной. Тут понятие иметь надо.
— Да какое ж понятие! — взвился Василий. — Я ж по дороге с ним говорил. Он как есть зажравшийся пережиток прошлого — несознательный элемент.
— Вот видишь, ты его сам несознательным называешь. А раз несознательный он, ты его не к стенке, а проведи с ним политинформацию, расскажи об угнетенном крестьянстве всего мира, расскажи, как героическая Красная армия борется за свободу рабочих и крестьян и что скоро по всему миру разом полыхнет революционный пожар.
— Я пытался, только он…
— Что он? Не поддается? Значит, плохо пытался. Надо было сказать так, чтобы он в сей же час со своим обрезом побежал батьку бить…
— Но я… я… Я совсем не об этом хотел спросить, — нашелся Василий. — Этот перебежчик… он сказал, где сейчас банда?
— Сказал.
— Ну и..?
— Что «ну и»?
— В ружье и поскакали. Мы их там живо…
— И кого ты в ружье поднимать собрался? Сейчас в деревне человек пятнадцать наших, да еще разведотряд Волкова. А у бандитов шесть тачанок. Если мы вот так туда сунемся, нас из тех пулеметов у околицы всех и положат.
— Но надо что-то делать. Они ведь опять уйдут.
— А мы вперед разведчиков пошлем, пусть проследят, что и как. Тем временем основная часть отряда подтянется. Да и бандиты никуда не денутся.
— Почему вы так уверены?
— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, — нараспев произнес Григорий Арсеньевич. — А пока развернем-ка нашу «Кузню», надо отлить побольше патронов.
Он встал и отправился к дальнему сараю. За ним на земле было кострище. Пока Василий бегал за сумками, комиссар нарубил топором лучину, но прежде, чем сложить костер, пока никого не было рядом, начертил в пепле несколько странных знаков, сильно смахивающих на арабскую вязь. Потом он развел костер и разложил принесенные Василием инструменты.
— Бандиты эти люди опасные, сам знаешь, — продолжал он возиться с инструментами, раскладывая их на щербатой от времени деревянной скамье, которую красноармейцы установили неподалеку от кострища. — Ты, Василий-Василек, должен всегда помнить, что если враг твой преступил человеческую суть свою, ежели он у людей сердца вырывает или еще какой промышляет гнусностью, то так просто ты его не возьмешь. Чтобы такого гада свалить, нужно что-то особое. Простой пулей его не остановишь. Вот потому заранее надо особые «заговоренные» пули готовить. Чтобы они, если попадут в нелюдя, то валили его насмерть.
— Но ведь материализм…
— А «заговор» материализма не отрицает, — улыбнулся Григорий Арсеньевич. — Вот в Средние века жил астроном Джордано Бруно. Его инквизиция сожгла за то, что он пытался дать людям истинную картину мира. Когда его на костер вели, все считали его чернокнижником и колдуном. А когда прогресс пошел вперед семимильными шагами, выяснили, что все, о чем Бруно писал, — физические явления… Так и здесь, если вещь тебе непонятна, ты не отрицать ее должен, а изучать, и тогда рано или поздно поймешь, истинная это наука или вранье… А пока повторяй за мной слова заклятия. Вот отзовут меня, придется тебе самому такие
