Отойдя на шаг в сторону – ровно столько позволяла длина повода – он наклонился, с внезапно обострившимся вниманием вглядываясь в серую, слегка неровную поверхность. Он не заметил этого с высоты седла, зато отчетливо видел теперь: кости, множество костей. Облепленные непонятной серой коркой, ноздреватой и потрескавшейся, отчасти смахивающей на растущие у берегов Средиземного моря кораллы, у него под ногами лежали кости людей и животных, рассыпающиеся при малейшем прикосновении. Он успел разглядеть поблизости вытянутый лошадиный череп, с которого свисало подобие истлевшей уздечки с позеленевшими бронзовыми пряжками, изящно выгнутые арки человеческих ребер, чью-то оторванную кисть со сложенными в неприличном жесте костяшками пальцев… Его вдруг затрясло, он шагнул назад, прижавшись лицом к теплому лошадиному боку, мерно поднимавшемуся и опускавшемуся.
«Я еду через поле давно отгремевшего боя, – ему очень хотелось завопить от ужаса, но обитавшая где-то в глубине души капелька самообладания не позволяла. – Не знаю, что за сражение здесь гремело, но тебе лучше постараться взять себя в руки. Это всего лишь кости. Они не способны причинить тебе никакого вреда».
Но его повергала в холодный, всхлипывающий кошмар малейшая попытка представить, какое количество людей способна вместить эта бескрайняя равнина. Он почему-то вспомнил услышанное (или прочитанное где-то?) высказывание, над смыслом которого никогда всерьез не задумывался, сочтя его противоречащим учению Церкви: «Не существует ни рая, ни ада, потому что не пришел еще Страшный Суд и не настало время отличать праведников от грешников. Кара не коснется злых раньше, чем будут вознаграждены добрые, и лишь в конце света добрые семена будут окончательно отделены от плевел. Ни одна душа не обитает в аду, ибо она еще не осуждена, и ни одна душа не пребывает в раю, ибо не настал еще час ее вознаграждения; но души всех умерших дожидаются своего срока sub altare Dei, у алтаря Господня…»
Монотонный голос, произносивший слово за словом, неумолчно гудел в голове, и Франческо неожиданно вдруг вскинул стиснутую в кулак руку и с силой ударил себя по виску. Перед глазами вспыхнула россыпь искр, но заунывное чтение прервалось.
– Я не сойду с ума, – слегка дрожащим, но упрямым голосом проговорил молодой человек. – Может, это испытание, смысла которого я не в силах понять, но я не сойду с ума…
Потеря рассудка, способности здраво мыслить и рассуждать всегда казалась ему самым страшным из всего, что может случиться в жизни человека.
Он вскарабкался обратно в седло – неловко и неуклюже, точно древний старик. Почудилось, что лошади косятся на него с недоумением и скрытым разочарованием, безмолвно ворча: «Мы-то надеялись, что ты, человек, додумаешься, как нам попасть домой, в привычный мир с зеленой травкой и солнцем, но ты даже на это не способен!»
Треск костей, безжалостно перемалываемых лошадиными копытами в легкую пыль, казалось, зазвучал громче и приобрел, если так можно выразиться, некую осмысленность. Франческо невольно вслушался, вскоре различив повторяемую на разные лады одну и ту же фразу: «Это ты виноват. Из-за тебя мы здесь. Ты мог бы спасти нас, а вместо этого предпочел отойти в сторону. Ты виноват».
– Что я сделал не так? – тоскливо спросил Франческо, отстранено напомнив себе, чем закончился его предыдущий разговор с призрачными голосами, требовавшими открыть некую дверь. Тогда его спасло появление Бланки, велевшей голосам оставить гостя Ренна в покое, но запретную дверь он и его спутники все-таки открыли. Пусть не тогда, попозже, и чего добились? Ему везет, он еще жив, но что сейчас происходит с его попутчиками? Какие мрачные чудеса разворачиваются перед их глазами?
«Они здесь, – обрадованно зашелестело вокруг. – Они остались с нами, чтобы никогда не воскреснуть. Ты виноват. Ты повернулся и ушел, сказав, будто тебе не по силам эта ноша и ты не хочешь сломаться под ее тяжестью».
– Какая ноша? Почему мои друзья здесь? Они умерли? – Франческо поймал себя на том, что говорит вслух, задавая вопросы несуществующим собеседникам, что, как известно, является наивернейшим признаком приближающегося безумия. – Почему их лишили надежды на спасение? В чем я совершил ошибку?
«Нас победили, – над пеплом равнины пронесся короткий и еле заметный порыв ветра – первый за все время пребывания незваного гостя с поверхности. – Последняя Битва состоялась и была проиграна, потому что ослабевшие людские души начали повторять то, чему их научил ты: „Это меня не касается“. Ты мог бы научить людей смелости, но предпочел отсиживаться в своем тихом углу».
– Я никого ничему не учил! – завопил Франческо. – Кто я такой, чтобы учить, если сам ничего не знаю?
Молчание. Глухие ритмичные удары шести пар опускающихся на землю копыт.
– Я никого ничему не учил, слышите? И не собираюсь этого делать! Я хочу выбраться отсюда, только и всего!
«Перестань нести чушь, – этот слегка раздраженный голос Франческо узнал сразу, и застыл с полуоткрытым ртом. Тихий, твердый голосок из невообразимой дали, голосок его „предчувствий“ и смутных надежд на лучшее. – Какого ты обманываешь – самого себя? Последняя Битва еще не состоялась, и наступит не скоро, но приготовлениям к ней не суждено прекратиться никогда».
– Но как мне быть? – он растерянно посмотрел на неподвижное небо, точно надеялся увидеть там ответ, начертанный огненными буквами. Голосок не отвечал, сказав все, что считал нужным. Хор призраков тоже примолк. – Какую ношу я должен взять и куда ее нести? Где я оступился? Эй, скажите хоть что-нибудь!
Застывшая, мертвая тишина покинутого поля сражения. Ни единого звука, никакого движения, крохотные точки, ползущие из ниоткуда в никуда по навсегда опустевшему миру: три лошади и человек. Франческо никогда еще не испытывал такого ошеломляющего одиночества – сколько он себя помнил, поблизости всегда находились люди, семья, родственники, дорожные попутчики… Он не умел быть один.
– Мне надлежит свершить нечто важное в этом мире, – выговорил он немеющим языком, и услышал тихий, жалобный звук – словно порвалась верхняя струна его виолы, самая тонкая и самая щемящая. Он подумал о чаше, наверняка оставшейся стоять на окне их комнаты в Ренне. Он хотел взять ее с собой, но не смог: сначала потому, что не решился, потом – потому что не успел. Его попутчики, скорее всего, просто не обратили на нее внимания, и он не собирался обвинять их – вряд ли они разглядели бы в невзрачном деревянном кубке то, что померещилось ему, то могущество, которое он самоуверенно попытался разбудить. Чаша вернется туда, откуда он ее забрал – в крипту под часовней святой Магдалины. Вернется, чтобы впредь не появляться на свет, теперь хозяева Ренна позаботятся об этом…
Призрачный звон повторился, став сильнее. Франческо устало огляделся – может, ему приготовили новый подвох?
Шагах в тридцати от него вспыхнуло блекло-желтоватое сияние, сквозь которое отчетливо просматривались два стоящих рядом человеческих силуэта. По мере того, как свет мерк, фигуры приобретали отчетливость и осязаемость, становясь все более и более узнаваемыми.
Изабель опять услышала раздающийся где-то поблизости тяжелый топот.
По весьма приблизительным подсчетам, она прошагала уже не меньше лиги, и этот путь стал дорогой от холодного ужаса, сковывавшего мысли и движения толстой коркой льда, до все возрастающего раздражения. С ней ничего не происходило. Она шла по коридору с угрожающе низким потолком, через тусклый свет и полумрак. Пятнадцать шагов – очередной факел, с подтеками смолы и черной полосой копоти на стене. Под ногами хлюпали лужицы стоячей воды, время от времени она поднималась или спускалась по лестницами или открывала двери – одинаковые двери из темно-желтого дерева, укрепленные бронзовыми полосами, закрытые, но не запертые. Ручками на дверях служили латунные головы всевозможных хищных животных, сжимавших в зубах сплетенные из колючек кольца. Иногда ей казалось, будто она улавливает запахи – в основном раскаленного металла или застоявшейся воды, но раз повеяло цветущим лугом, или звуки – вскрики, попискивания, шлепанье тяжелых капель с потолка. В каком-то месте ее настигло звучание далекого хора, тянувшего низкое, перекатывающееся по бесконечным переходам «о-о-о», от которого чуть заметно подрагивали стены.
Сначала она боялась. Потом ей надоело подпрыгивать при каждом шорохе, и она начала злиться. Раз уж она угодила сюда, это неспроста. Вокруг ничего не менялось – коридор, выложенный темно-серыми, плохо обработанными плитами, сочащаяся между швов вода, налет блекло-зеленого мха на стыках между
