него был понурый, глаза воспалены, — вероятно, он часто плакал, скрывая слезы даже от матери. В худых, тронутых болезненной желтизной руках, он держал учебник.
— Снова тебе не дается задача? — едва скрывая закипавшее бешенство, спросила Эмма.
Сын вместо ответа едва кивнул головой. Искаженное испуганной гримасой лицо его было жалким.
— Задача? — ободряюще переспросил Альфред. — Да мы ее мигом расщелкаем, как орех! Ну-ка, покажи!
Мальчик все так же несмело приблизился к Альфреду и вопрошающе покосился на мать. Альфред выхватил у него задачник и принялся вслух читать условие, обведенное карандашом:
— «Пятьдесят четыре бомбардировщика бомбят вражеский город…» Ого, прекрасно, это как раз по моей части! «Каждый самолет взял по пятьсот фугасных бомб». Великолепно, но я смог бы взять больше! «Определить, сколько в городе вспыхнет пожаров, принимая во внимание, что семьдесят процентов бомб упадут за чертой города и только тридцать процентов бомб, упавших в черте города, произведут нужное действие».
К концу чтения Альфред пришел в ярость:
— Кто сочинил эту пакость? — как судья, грозно навис он над перепуганным мальчиком. — Кто, я спрашиваю? Не иначе какой-то жидовский ублюдок. Семьдесят процентов за чертой города! За такую бомбежку летчиков следует вздернуть на крюки! Я запрещаю тебе решать эту подрывную задачку!
Мальчик затрясся всем телом. Ярослава не могла смотреть на эту пытку и отошла к окну, сделав вид, что хочет его зашторить.
— Немедленно измени условие, — решительно потребовал Альфред, вооружившись карандашом. — Да ты не трясись, какой из тебя будет вояка! Сейчас мы все сделаем по-своему. Девяносто процентов в черте города! Девяносто! И ни на один процент меньше! Решим так, и, если твой учитель вздумает к тебе за это придираться, скажи, что я так велел! Иначе я сверну ему шею. Как видно, по нему давно плачет концлагерь!
Альфред в считанные минуты справился с задачей и забросал мальчика вопросами:
— С математикой ты не в ладах? А как же будешь воевать? Ни летчик, ни артиллерист, ни танкист не могут обойтись без математики. Кем ты хочешь стать? Чем увлекаешься?
Эмма с негодованием смотрела на молчавшего сына.
— Я… собираю гербарий… — наконец пролепетал мальчик.
— Гер-ба-рий?! — Альфред так ужаснулся, что невольно произнес это слово по слогам. — Гербарий! И ты в своем уме? Ты подумал, нужен ли Германии твой паршивый гербарий? Может, ты и впрямь решил стать ботаником?
— У него необычный гербарий, — пояснила Эмма.
— В чем же его необычность? — заинтересовался Альфред.
— Я коллекционирую только те растения, которые употребляет в пищу наш фюрер, — осмелев, выпалил мальчик.
Альфред выпучил глаза, переводя взгляд с Эммы на сына.
— Ну, это, конечно, меняет дело, — наконец не очень уверенно произнес он. — Это похвально. И все же не забывай, что ты прежде всего обязан быть хорошим солдатом.
Когда обрадованный тем, что его отпустили, мальчик выскользнул за дверь, Эмма, как бы оправдываясь, сказала:
— Вот какие дети рождаются от людей, подобных моему муженьку.
— Не горюй, — ободрил ее Альфред. — Будет у тебя и настоящий ариец.
Ярослава стала поспешно прощаться. Она не хотела ни минуты оставаться здесь. Поскорее бы стряхнуть с себя всю грязь, которая могла к ней прилипнуть.
Когда Ярослава ушла, Эмма игриво заметила:
— Ты мог бы оставить и ее. Или она не в твоем вкусе?
— Ты угадала, — ответил Альфред. — Неужто не видишь, что она не чистокровная немка? Бьюсь об заклад, в ней есть что-то еврейское.
— Ты меня оскорбляешь, Альфред. Я никогда не стала бы дружить с еврейкой. К тому же у нее безукоризненная репутация.
— И все же не мешает к ней присмотреться поближе, — наставительно произнес Альфред. — Впрочем, хватит об этом. Давай я помогу тебе раздеться.
— Ни в коем случае, — отозвалась Эмма. — Ложись в постель. Ты мой повелитель — я твоя раба.
Альфред одобрительно похлопал ее по голой лоснящейся спине и пошел к кровати.
— Мой шеф — большой оригинал, — сообщил он. — Улегся спать с любовницей, и вдруг за окном грянул духовой оркестр. Так он бросился к окну в чем мать родила и слушал марш. Его дама была взбешена.
— Надеюсь, ты не последуешь его примеру? — осведомилась Эмма.
— Кажется, у тебя нет оснований… — обидчиво отозвался он.
— Обожаю военную музыку, — сказала Эмма. — Готова даже рожать под марш. Уж в этом случае Германия получит настоящего солдата!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Зимоглядов ехал в Нальчик не один: с ним был Глеб — его двадцатидвухлетний сын от первой жены. Отслужив в армии, он приехал к отцу как нельзя кстати. Зимоглядов очень торопился в дорогу, намереваясь встретиться с матерью Петра, своей бывшей женой, и, если это будет необходимо, принять все меры к тому, чтобы обезопасить себя. Он знал, что Петр уже сообщил матери о внезапном воскрешении своего отчима, и медлить было бы опрометчиво.
Зимоглядов провел свое детство на Северном Кавказе и сейчас, в поезде, умиленно и жадно смотрел в окно.
От Котляревской до Нальчика поезд тащился медленно: дорога постепенно, но упрямо поднималась в гору. Равнины с высокой, шелестевшей созревшими стеблями кукурузой сменились предгорьем. Берега горных рек полыхали сизыми облаками облепихи с длинными гроздьями оранжевых ягод. Даже из окна вагона чувствовалось леденящее дыхание воды. Над едва приметными тропками среди колючих кустарников, будто от выстрелов, взметались фазаны.
— Дикий Кавказ, — проникновенно сказал Зимоглядов. — Честное слово, Глеб, как только я проезжаю Ростов, так сейчас же чувствую дыхание родных, бесконечно милых гор. Земля моих предков — терских казаков…
— Лирика, — вяло отмахнулся Глеб, свесившись к окну с верхней полки. — Лирика и слюнтяйство. Я ждал от тебя более живописных воспоминаний: зажаренный на вертеле барашек, бурдюк с вином и целая охапка зелени: петрушка, кинза, укроп. Сам не пойму, мать кормила одними пельменями да пирогами с капустой, а у меня страсть к кавказской кухне. Шашлычок… Эх, папахен, разумеется, с дикой черкешенкой, у которой не глаза — факелы в ночи…
— Вот в этих бешеных, не признающих преград речушках водится божественная форель. Прежде ее подавали к царскому столу, — продолжал Зимоглядов. Казалось, он не слышал слов Глеба или же не придал им значения. — Да что форель! Посмотри на эти горы — какая в них мощь, достоинство, гордость, вера какая в незыблемость свою! Когда мне горько, я вспоминаю этих великанов — и ко мне возвращается вера, они исцеляют меня — молчаливые, недоступные…
— Неисправимый фантазер и… — Глеб запнулся и, решившись, продолжил: — И демагог. Ты бы, папахен, лучше подумал о том, что ждет нас в Нальчике. Мы же не с официальным визитом. И даже не с визитом вежливости. И в нашу честь не будет дан обед. Надежда лишь на свои собственные ресурсы и отнюдь не лошадиные силы.
— В горах — воздух, который хочется набирать в ладони, как воду из родника, и пить, пить… В горах забывается, Глебушка, все — и прошлое, и сегодняшнее, и даже то, что должно сбыться. Горы поднимают
