тебя в небеса и низвергают в пропасти.
— Меня тошнит от мелодекламаций, — склонив голову к отцу, сказал Глеб. Он обладал удивительным свойством произносить грубые фразы вежливым тоном. — Экскурсоводом быть, разумеется, приятно, если знаешь, что лекцию щедро оплатят. Карета наша еле ползет, и я чувствую, что мы у цели. Ты же сам говорил, что здешняя станция — тупик. А мне еще ничего толком не ясно. И знобит от того, что тупик. Символика…
— И хорошо, хорошо, Глебушка, — весело зачастил Зимоглядов. — И не волнуйся, все я продумал, все взвесил. Удивляюсь, почему у тебя столь ничтожно стремление к познанию? Ты рискуешь обмелеть, как река в засушливое лето. Вот хотя бы простейший вопрос: что означает слово «Нальчик»?
— Не имею ни малейшего желания его расшифровывать. И вообще свое личное мнение об этом городишке я выскажу тебе чуть позже. Хотя бы после посещения шашлычной. Вот тогда пресс-конференция будет более колоритной и в точности соответствующей истине.
— «Нальчик» в переводе с кабардинского — «подкова», — не обращая внимания на паясничанье Глеба, сказал Зимоглядов. — На юге — горы Центрального Кавказа Дых-Тау и Коштан-Тау, Скалистый хребет, Буковые леса. За рекой Нальчик — отроги лесистого хребта. Прекрасный городской парк, в начале его чудесная аллея голубых елей. Если бы не та цель, ради которой живу, я поселился бы здесь навсегда. Женился бы на кабардинке, жил в горах, забыл бы, что на свете существуют газеты, войны, перевороты, что где-то суетятся люди. Боялся бы только землетрясений.
— Не хватит ли свадебных пиров, отче? У меня такое впечатление, что у тебя в каждом городе, где ты побывал и где особенно свежий воздух, который так опьяняет, — сын или дочь… — Глеб, не окончив фразы, расхохотался.
— Чувство меры — великое чувство, — назидательно, с проступившей в словах обидой сказал Зимоглядов. — Не забывай об этом. Может, я глазами смеюсь, а сердце мое плачет…
— Король Лир, ты еще никем не покинут. Даже своим пасынком Петяней. Напротив, пока что всех покидаешь ты.
— Глеб, — укоризненно прервал его Зимоглядов. — Если я кого-то и вынужден был покинуть, то не ради себя, ради высшей цели.
— Все подлости прикрываются громкими словесами, — взъерошился Глеб.
— Откуда у тебя эта злость? — изумился Зимоглядов. — В детстве ты был таким добрым, ласковым…
— Волчата в детстве тоже добрые. Я жажду дела, а ты тащишь меня в какой-то тупик, да еще и поешь ему дифирамбы.
— Бьюсь об заклад: ты будешь в восторге от нашей поездки, — заверил Зимоглядов.
Несмотря на то что Глеб бывал с ним и резок, а порою и просто груб, Зимоглядов испытывал к нему чувство отцовской нежности и привязанности. Он ценил в нем находчивость, умение выдать себя за того, за кого нужно, в той или иной ситуации, прямоту и даже рвущийся наружу, неприкрытый цинизм. Зимоглядов верил, что Глеб сможет оказать ему неоценимую помощь в любых, самых сложных жизненных ситуациях. Глеб выглядел старше и отличался самостоятельностью суждений и поступков. Внутренний мир его формировался под постоянным воздействием отца, что Зимоглядов особенно ценил. Глеб, как и отец, иронически и предвзято относился ко всему, чем дорожили его современники, а лозунги, которые люди превращали в реальность непрестанным трудом, не принимал близко к сердцу. Постепенно из бойкого и речистого пионера Глеб превратился в юного брюзжащего скептика, у которого было критическое отношение к таким понятиям, как честность, справедливость, совесть. Глеб рос, не проявляя присущей его возрасту жадной любознательности, и даже в последних классах средней школы так и не знал, кем он будет в жизни, что его увлекает и чему он станет поклоняться.
Поезд медленно подошел к перрону. На привокзальной площади было ветрено. Едва Зимоглядов спустился по ступенькам, как с него сдуло шляпу, и она покатилась по булыжнику, вызывая смех у встречающих и пассажиров. «Чем объяснить, что неудача порождает смех, а не сострадание? — подумал Зимоглядов. — Доведись вот сейчас мне оступиться и шлепнуться в лужу — и все примутся хохотать с еще большим азартом. Много злого таится в человеке, и чуть малейшая отдушина — вырывается наружу. Ничто так не маскируется под смех, улыбочку, усмешку, как злорадство…»
Проворный длинноногий Глеб, опустив на ступеньку саквояж, кинулся вслед за шляпой и ловко схватил ее, когда она едва не угодила в лужу.
— Мала она тебе, что ли? — хмуро спросил Глеб, подавая шляпу. — Заграничные штучки! То ли дело моя русская кепка! — Он задорно натянул на самые глаза клетчатую, блином прихлопнутую кепку.
— Отвык я, Глебушка, шляпы модные носить, — ухмыльнувшись, отозвался Зимоглядов. Он рад был сейчас разговору на любую тему, лишь бы не касаться того, ради чего они предприняли эту поездку. — Да уж больно хочется к Маргарите Сергеевне нарядным явиться, не голодранцем опустившимся, а этаким джентельменом. Пред ее очи человеком надобно предстать.
— Не велика ли честь? — недовольно спросил Глеб. Козырек его кепки шевелился, как живой, оттого, что он беспрестанно хмурил низкий, преждевременно испещренный морщинками лоб. — Соки в тебе бродят, отче, не соки — кавказское вино. Позавидуешь — в твои годы я, пожалуй, буду презирать даже вакханок. Прямо тебе скажу — я бы не решился на такой шаг. Чую я, отче, на версту чую, великий гнев обрушится на твою буйную голову.
— Где гнев, там и милость, — смиренно ответил Зимоглядов, не вдаваясь в пояснения, и уверенной, тяжелой походкой направился к стоянке такси.
В городе почти не было заметно примет осени. В сквере алым огнем горели канны. Ветер шумел в подстриженных под огромные шары акациях, еще не тронутых желтизной.
— Купи газету, — попросил Зимоглядов, грузно усаживаясь на переднем сиденье подъехавшей к стоянке машины.
— Мы уже читали, — напомнил Глеб.
— Купи местную. Нужно быть патриотом своего города.
Глеб вернулся с газетой, и «эмка» запылила но площади, вскоре свернув на узкую, прямую как стрела улицу с едва заметным подъемом.
— Кабардинская, — с явным удовольствием пояснил Зимоглядов. — Главная улица. Самое прекрасное время здесь — раннее летнее утро. С гор струится прохлада, пахнет белой акацией, тишина, как на даче, лишь шуршит метла дворника.
— После Москвы мне все города кажутся сонными лилипутиками, — не вняв умиленным восторгам отца, сказал Глеб. — Провинция, даже прекрасная, не перестает быть провинцией.
— Города напоминают людей, — думая о чем-то своем, продолжал Зимоглядов. Это бесило Глеба: выходило так, что его мнение игнорируется. — Судьбы городов так же не схожи между собой, как и судьбы людей. Через одни то и дело катится колесница войны, другие умудряются отсидеться в сторонке, да еще и так, что греют спинку на солнышке. Дай-ка газету. Впрочем, не надо, вот уже и гостиница.
— Хижина дяди Тома, — буркнул Глеб, когда они вошли в гостиницу. — Одно утешение: разумная кратковременность нашего пребывания…
Тесный номер с окном во двор, откуда тянуло острым запахом пригоревшей баранины, подействовал на Глеба и вовсе удручающе. Он плюхнулся на заскрипевший стул и устало, будто от вокзала до гостиницы они шли пешком, вытянул ноги, загородив проход к двери.
— Карась-идеалист, — фыркнул он, и Зимоглядов поморщился: он не любил, когда сын переходил границы дозволенного даже в шутках. — Оптимист-самоучка.
— Грядет, грядет, Глебушка, времячко, в Париж с тобой прикатим, в Берлин, в Филадельфию, — потрепал пышную шевелюру Глеба Зимоглядов. — А что ты думал? Скоро и наша очередь. Грядет, грядет час!
— Жди, когда рак свистнет! — с досадой воскликнул Глеб.
— А ты взгляни-ка на газетку, приникни к ней, может, и обнадежишься.
— Чем? Как идет уборка кукурузы на твоих благословенных предгорьях? И потом, терпеть не могу, отче, когда ты, чистопородный российский дворянин, этаким мужичишкой прикидываешься, — проворчал Глеб и зашелестел газетой. — Вот так, «обнадежишься», — злорадно передразнил он. — Хочешь послушать?
