математические способности. Его перевели в артиллерийский полк.
В летних лагерях Ким почти не замечал ни весенних, нарядных и счастливых берез, ни ландышей, живыми ароматными колокольчиками населявших лес, ни полевых дорог, катившихся с холма на равнину, где в открытом артпарке, молча, задрав к солнцу зачехленные стволы, стояли гаубицы. Он уже всей душой сроднился с формулами грозной стрельбы, в которых с дотошной тщательностью учитывались и вес заряда, и малейшее дуновение ветерка, и едва уловимые колебания температуры, и характер цели, по которой ведется огонь. И не только сроднился — в голове уже возникали замыслы новых формул, еще более точных и простых.
У Кима не оставалось времени на письма, да он и не любил писать их, и потому, взволнованный его молчанием, отец заказал разговор по междугородному телефону. При этом он учел, что в летних лагерях, естественно, нет переговорного пункта и что для разговора нужно обязательно ехать в город.
Получив извещение, Ким растерялся. За семь месяцев службы он ни разу не делал даже попытки отпроситься в увольнение и с удивлением смотрел на тех курсантов, которые прямо-таки рвались за пределы военного городка. Ким настолько ценил время, что сама мысль о возможности поехать в город пугала его своей бессмысленностью и бесплодностью. И теперь, глядя на бланк извещения, он недоумевал, почему отцу вздумалось тревожить его, отнимать целый вечер из его самостоятельной работы над теорией артиллерии. Вначале он решил было не придавать этому извещению ровно никакого значения, но его вдруг обожгла мысль: а что, если что-то случилось дома, ведь не стал бы отец ни с того ни с сего заказывать телефонный разговор. Может, заболела мама? Нет, он не может томиться в неизвестности, все равно книги теперь не полезут в голову, пока не узнает, в чем дело. И Ким отправился к командиру взвода.
Жердев без всяких расспросов подписал увольнительную. Ему очень хотелось сказать при этом, что курсант Макухин своей дисциплиной и старанием зарекомендовал себя только с положительной стороны и что он, младший лейтенант Жердев, отпуская его в город, вполне ему доверяет. Но, посчитав, что такие слова, чего доброго, вскружат голову курсанту Макухину, он промолчал и лишь сказал на прощание:
— В двадцать три ноль-ноль быть во взводе. Хоть ползком. Ясно?
— Ясно! — подтвердил Ким.
— Разговор с юной москвичкой? — уточнил Жердев и понимающе улыбнулся.
— Нет, с отцом. — Ким покраснел.
— С отцом так с отцом, — подбадривающе сказал Жердев. — Кстати, кто он, ваш отец?
Ким ответил, что редактор, назвал газету.
— Неужели? — искренне удивился Жердев. — Что же вы мне раньше не сказали?
Ким пожал плечами — с какой стати он должен оповещать всех о том, кто у него отец. Он хотел идти по жизни сам, не опираясь, как на костыли, на поддержку родителей.
— Разрешите идти? — негромко спросил Ким.
— Идите, курсант Макухин. — В голосе Жердева прозвучала необычная теплота. Он долго смотрел вслед Киму, будто от него по тропке, размытой ночным дождем, удалялся не курсант Макухин, а Макухин — редактор известной газеты.
От лагеря до дачной трамвайной остановки Ким пошел пешком. День был пасмурный, безветренный, и дорога не успела высохнуть. Из лужиц выглядывали мокрые листья подорожника, глазастые ромашки. Среди набиравшей силу пшеницы тосковали березы. Кажется, впервые за все время Ким замечал все это, радуясь встрече с природой, длинной дороге и своему одиночеству. Артиллерия была непримиримой соперницей природы, но сейчас она нежданно сдалась, позволив Киму привольно дышать чистым воздухом весеннего русского поля. Каждый день радио и газеты сообщали тревожные вести, но Ким как-то свыкся с ними, зная, что такие вести они приносили и прежде. И даже призывы политрука быть наготове и о том, что «больше пота на ученье — меньше крови на войне», воспринимались Кимом как призывы, всегда, в любое время необходимые в армии, а не только именно сейчас, в эту весну сорок первого года.
Трамвая пришлось ждать долго. Дачники разбрелись по лугу, собирая полевые цветы. Ким одиноко стоял в стороне, пораженный внезапно открытой им красотой ранней весны.
В березовых рощах цвели ландыши, их аромат ощущался даже здесь, на трамвайной остановке. Май был теплый, росистый, с негромкими дождями. Грозы тоже были негромкими — молнии полыхали в почти недосягаемой глазу вышине, посылая на землю слабые всплески угасающего, будто отраженного, света. Приглушенные, усталые раскаты грома звучали в лесах необычно беззлобно.
Все это отчетливо восстановилось в памяти Кима именно сейчас, и он со счастливым чувством порадовался тому, что ничто, чем бы ни увлекался человек, как бы самоотверженно ни отдавался любимому делу, — ничто не может одолеть всесильную мощь природы.
Наконец, громыхая на стыках, к остановке приполз трамвай — два старых, облезлых вагончика. Высадив немногочисленных пассажиров, трамвай, скрежеща, стал разворачиваться по кольцу, собираясь в обратный путь. Боевая, задиристая девчушка — вожатая трамвая — успела на развороте лукаво подмигнуть Киму, но он не заметил этого, и она забарабанила пальцами по стеклу, пытаясь привлечь его внимание. В это время Ким уже вскочил на подножку вагона. Девушка разочарованно нахмурилась, трамвай с ходу рванул вперед, как застоявшийся конь.
Дорога до Приволжска показалась Киму бесконечно длинной. Надвигались сумерки, и Ким вдруг почувствовал себя совсем одиноким и забытым. Он затосковал по своему взводу, по гаубицам, по общей тетради с формулами, по брезентовой палатке, из которой так не хотелось вылезать холодными дождливыми утрами, по Жердеву, которого успел полюбить за причуды и совершенно неожиданные решения. Затосковал так, словно трамвай навсегда увозил его от однополчан, за короткое время ставших родными и необходимыми. «До чего же дьявольский магнит, эта армия», — подумал он, ловя себя на мысли о том, что даже расставания со школой не вызывало у него такого тоскливого непривычного чувства.
Он ехал по городским улицам, когда в окнах домов уже весело перемигивались огоньки. С Волги тянуло прохладой.
Трамвай остановился на незнакомой Киму площади. Пока он расспрашивал у прохожих, как найти переговорный пункт, стало совсем темно. На переговорном пункте толкались люди, кабины гудели от разноголосых и, как казалось со стороны, бестолковых разговоров. Киму пришлось долго ждать, пока его соединили с Москвой.
Отец говорил прямо с работы. Ким это предвидел: тот появлялся дома изредка, главным образом чтобы несколько часов поспать. Свою квартиру он называл гостиницей, а его самого Ким окрестил человеком-невидимкой. Отец смеялся в ответ и говорил, что если он хотя бы на один день расстанется с газетой, то задохнется, как без кислорода. Ким завидовал его адской целеустремленности, тому, как он умел любить свое дело.
Сейчас, когда в трубке раздался чуть хрипловатый, будто простуженный, голос отца, Ким вздрогнул от щемящего чувства тоски по нему, чувства, которого все эти семь месяцев службы в армии он не испытывал. Порой он даже не узнавал себя и боялся, не очерствела ли так быстро его душа, не притупились ли те самые, дорогие для него чувства, без которых человек перестает быть человеком. И потому сейчас, в этот миг, волнения и радость слились в нем воедино. Ким заставил себя подавить нахлынувшую тоску и ответил как можно спокойнее:
— Здравствуй, отец! Что-нибудь случилось?
— Что у тебя случилось? — не понял его вопроса отец, и в его голосе прозвучала тревога. — Я спрашиваю, что случилось?
— Да нет же, это я у тебя спрашиваю, — как можно отчетливее проговорил Ким, боясь, что их внезапно могут разъединить и они так и не поймут друг друга. — Это я спрашиваю! Мама здорова?
— У нас все здоровы. — Голос отца был все таким же встревоженным и непривычным: Ким знал железную выдержку отца даже в самых отчаянных ситуациях. — А как ты?
— На все сто! — пытаясь развеять непонятную тревогу отца, ответил Ким. — Здесь закалка, как в Спарте. И представляешь, даже насморка ни разу не схватил.
— Это хорошо, — откликнулся Макухин, и Киму показалось, что отцу очень хочется сказать ему о чем- то самом главном и важном, но он все никак не решается это сделать. — И смотри учись по-настоящему, без дураков, стрелять, маскироваться, окапываться. Каждый день учись. Слышишь, каждый день!
— Все ясно! — весело воскликнул Ким, прерывая наставления отца. — Да что это ты за азбуку взялся? У нас политрук есть. И то же самое говорит, только куда ярче и образнее!
