— Граница? — озадаченно спросил Легостаев.
Его поразила обыденность того, что здесь, оказывается, называлось необычным, с особым значением, словом «граница». На крохотной полянке, каких было множество и возле самой заставы и на какие Легостаев насмотрелся еще из вагона поезда, среди таких же кустов орешника, что росли на их подмосковной даче в Усово, стоял невысокий — в красную и зеленую полосы — столб. А за ним разбегались до самого леса такие же точно полянки и такие же точно кусты, как и на нашей стороне. И небо за столбом было точно такое же — одно небо, с клубящимися тучами, обещавшими родить дождь.
— Она самая, — словно издалека услышал Легостаев ответ Семена.
Они подошли к столбу и на его грани, обращенной к сопредельной стороне, Легостаев увидел никелированную пластину с выпуклым государственным гербом СССР. Сейчас, когда он увидел герб, пограничный столб, казавшийся до этого обычным, неприметным, сразу стал для него значительным и торжественным.
— Вот ведь что творят, паразиты! — возмущенно воскликнул Семен, осмотрев погранстолб. — Взгляни.
Легостаев посмотрел. Выпуклая поверхность герба была заметно повреждена, видимо от удара чем-то металлическим. На самом же столбе, чуть пониже герба, было выцарапано острием ножа: «Deutschland».
— Опять будем заявлять протест, — возмущенно сказал Семен. — И опять ответят реверансом с извиненьицем. А что от этого — легче?
Семен приказал ординарцу позвонить на заставу, прислать бойца сострогать надпись. Боец скрылся в кустах и вскоре вернулся, доложив, что приказание выполнено.
— А как распинается, сволочь, в рейхстаге! — не выдержал Легостаев. — Наивна, говорит, всякая надежда, что теперь может наступить новая напряженность в отношениях между Германией и Россией.
— Фашист — он и есть фашист, — коротко заключил Семен.
Они снова оседлали коней и опушкой березовой рощи поехали к лесному массиву. Слабо наезженная полевая дорога спускалась вниз под косогор и исчезала в густом, похожем на тайгу лесу. Когда они въехали в лес, стало совсем темно: тучи намертво нависли над верхушками деревьев.
Сторожка лесника стояла на крохотной полянке, затерянная между поросших дымчатым мхом стволов старых, кряжистых дубов. Крючковатые ветви их, почти лишенные зеленых листьев, вздымались кверху, словно иссохшие руки, молящие о пощаде. Сторожка казалась совсем нежилой, лишь связки недозрелой рябины над входом указывали на то, что к ним прикасалась рука человека.
— Федот! — крикнул Семен, сложив ладони рупором.
Эхо прокатилось по лесу и, словно наткнувшись на непроходимые шеренги стволов деревьев, вернулось назад. На зов никто не откликнулся.
— Видать, в село ушел, — сказал Семен. — Одинокому, ему теперь здесь тяжко.
Они уже завернули было коней, чтобы возвращаться на заставу, но вдруг неведомо из-за какого пня суетливо вынырнул странный человек. Вид у него был такой, будто он впервые в жизни повстречал людей и никак не может уразуметь, что это за диковинные существа. Босой, в подвернутых, словно для того, чтобы перейти вброд реку, штанах, в неподпоясанной рубахе, с нечесаными волосами, он стоял, озираясь по сторонам, готовый сбежать.
— Здравствуй, Федот! — приветливо обратился к «ему Семен.
— Леньку похоронил, — не отвечая на приветствие, сказал Федот, и глаза его вспыхнули диковатыми огоньками. — Закопал, а он выскочил!..
И Федот вдруг захохотал — яростно, неудержимо-весело, так что конь Семена в испуге отпрянул в сторону.
— Закопал, а он выскочил! — одно и то же повторял Федот в перерывах между приступами истеричного, страшного хохота.
Прямо над их головами полыхнула молния, и грохот грома прокатился над лесом, пригибая очумевшие от внезапной грозы деревья.
— Надо ехать, — сказал Семен. — Будет ливень. До свидания, Федот.
— Федот, да не тот, — будто приходя в сознание, ответил он. — Леньку мне верни, Леньку! — И он, безнадежно махнув костлявой рукой, побрел к сторожке.
Легостаев долго не мог прийти в себя, его трясло как в лихорадке.
Он никогда еще не видел вот так близко, перед собой, обезумевших людей. Точнее, видел обезумевших, но не от горя, а от страха. Таких видел, пусть и редко, в бою. И хотя безумие, от каких бы причин оно ни происходило, все равно оставалось безумием, все же (он был убежден в этом) безумие, проистекавшее от горя, было самым страшным.
Всю дорогу Легостаев молчал, будто онемел, и не обращал никакого внимания на начавшийся дождь. Он представил себя на месте лесника, а Семена на месте Леньки — и даже мысль об этом была невыносимо мучительной.
Им удалось добраться до заставы как раз в тот момент, когда по ней стеганули тугие потоки ливня. Спешившись, они вбежали в дом.
Легостаев грузно опустился на табуретку и долго молчал. Вода струйками стекала с одежды на пол.
— А ведь войны еще нет, — словно размышляя сам с собой, повторил слова Семена Легостаев.
К вечеру дождь перестал, небо очистилось, и Легостаев принялся собираться в дорогу.
— «Эмка» из отряда дойдет только до поселка, — сказал Семен. — Я тебя провожу.
В село они отправились пешком. Шли молча, и каждый надеялся, что самое главное еще успеет высказать там, в момент прощания.
— Скажи, отец, — неожиданно нарушил молчание Семен, — скажи, у тебя бывает такое чувство: вот ты идешь, идешь, и солнце над тобой, и звезды, и дышать радостно оттого, что ты человек и что живешь. И вдруг чувствуешь: еще шаг — и все исчезает. Еще шаг, понимаешь, один шаг, а там — пропасть, и там ни солнца, ни звезд, а воздуха, может, на глоток, не больше И ты знаешь, что эту пропасть тебе не обойти, не перепрыгнуть, что ждет она тебя не дождется… Ты никогда не испытывал такого?
Легостаев слушал Семена, не прерывая, и, когда тот умолк, остановился. Остановился и Семен. Легостаев рывком обнял его и, как бывало в детстве, прижал ладонями его голову к своей груди.
— Сынка… Сынка ты мой единственный… — только и смог произнести Легостаев.
Они постояли так на дороге, под высоким вечерним небом, освободившимся от туч, и снова пошли вперед, стараясь идти рядом — плечо к плечу. Так они и простились — еще до того, как расстались, как с треском захлопнулась за Легостаевым дверца старенькой «эмки».
Перед тем как ехать на станцию, Легостаев побывал в отряде. Орленко сказал ему, что все офицеры выехали на заставы в связи с осложнившейся обстановкой и что, собственно, выступать не перед кем.
— Может, задержитесь денька на три? — попробовал уговорить его Орленко.
Легостаев сказал в ответ, что остаться не сможет, билеты на ночной поезд в кармане и что, по всему видать, не за горами горячие схватки, по всей вероятности, жарче, чем в Испании.
— За сына не беспокойтесь, — сказал на прощание Орленко. — Мировой парень, надежный.
— Спасибо, — сказал Легостаев.
Обратный путь до Москвы показался Легостаеву вечностью. И когда ранним солнечным утром поезд плавно подошел к перрону Белорусского вокзала, он облегченно вздохнул.
«Куда же теперь? — растерянно подумал он, сразу же поняв, насколько обманчиво это облегчение. — Домой — там хоть в петлю. К братьям художникам? А кому нужен мрачный, нагоняющий тоску неудачник? А что, если махнуть на Казанский, и — прямехонько в Тюмень, к Ирине? — Легостаев усмехнулся: — Ну и авантюрист же ты, братец, чистейшей воды авантюрист…»
Так и не решив, куда ему ехать, Легостаев вышел на привокзальную площадь. Неподалеку от остановки такси к нему подошли два человека в темных плащах. Один из них негромко спросил:
— Афанасий Клементьевич? Легостаев? Прошу в машину, поедете с нами.
— В чем дело? — удивился Легостаев. — Я вас не знаю.
— Зато мы вас знаем, — вежливо и спокойно сказал человек в плаще и показал Легостаеву удостоверение сотрудника НКВД.
