23 февраля 1829 года Чарльз Лайель, молодой британский геолог, описывает в письме своё посещение Кювье. Он полон восхищения от того совершенного порядка, что царит в рабочем кабинете Кювье. На самом деле именно эта одержимость порядком, возможно, и была главной его слабостью.
Кювье получил очень строгое воспитание как дома, так и в школе. Хаос революционных лет утвердил взращённую в нём с детства уверенность в необходимости порядка.
В течение всей своей жизни он изучал по окаменелостям последствия гибельных катастроф. В течение всей своей жизни он стремился к покою и стабильности. Природа, как и общество, должна подчиняться неумолимым законам. Метаморфозы страшили его. По своему природному складу он предпочитал уничтожение трансформации.
Французская революция была определяющим опытом его юности, тогда как взросление Лайеля шло на фоне индустриальной революции в Англии. Лайелю довелось увидеть фундаментальное изменение общества не по причине одной-единственной насильственной катастрофы, но в силу тысячи небольших изменений, каждое из которых было едва заметным.
Лайель написал классическую для британской геологии XIX века работу «Основные начала геологии».[51] В ней он переносит своё видение общества на геологическую историю Земли. Никаких катастроф никогда не происходило. Все геологические феномены могут быть объяснены как результат тех же самых медленных процессов, которые мы можем наблюдать вокруг нас и сегодня: эрозия, разложение, стратификация, поднимающиеся и оседающие пласты земли.
А что тогда насчёт массового уничтожения?
Вымершие виды, по Лайелю, сошли на нет таким же образом, в силу медленных изменений в условиях жизни: наводнений и засух, затруднения доступа к пище, распространения соперничающих видов. Опустевшие места затем были заполнены иммигрировавшими видами, лучше приспособленными к изменившимся условиям.
Основной причиной вымирания являлось отсутствие гибкости и способности адаптироваться в случае неблагоприятных изменений. Во время индустриальной революции Лайель наблюдал это на рынках, теперь он видел это также и в природе.
В Арли, где, сидя в отеле, я и пишу всё это, я внезапно замечаю человека, несущего пустую картинную раму.
Обычно из своего окна я наблюдаю совершенно другое — женщину на углу, жарящую пирожки на зелёном масле в чёрном металлическом блюде с круглыми углублениями. Продавца чая, который размахивает своим железным кузовком с углями, чтобы вскипятить воду. Нескольких мальчишек, изображающих из себя музыкальную группу, используя для этого деревянные палочки и пустые жестянки. Ритм Арли явно отличается от Тама: он и более вялый, и более активный, и менее напряжённый.
Вот что я обычно вижу из своего окна. Но теперь неожиданно появился человек, облачённый в белое и несущий тяжёлую золотую раму.
Пока он её несёт, рама обрамляет и его самого, — не помещаются только голова и ноги. Странно, как рама выделяет его, подчёркивает и да, даже возвышает. Когда он на мгновение останавливается, чтобы переложить её с плеча на плечо, кажется, что он точно бы выступил из картины. И всё при этом так, будто нет на свете ничего проще.
Даже в самом подлинном документальном повествовании всегда присутствует вымышленный персонаж — тот, кто рассказывает историю. Ни разу не создавал я персонажа более вымышленного, чем исследовательское «я» моей диссертации, ту личность, что начинает как бы с притворного незнания, а затем медленно приходит к знанию, совсем не тем порывистым случайным образом, которым к нему пришёл я, но шаг за шагом, доказательство за доказательством, в согласии с правилами.
Кювье, Лайель, Дарвин, в своих работах все они — вымышленные персонажи. История того, как они сделали свои открытия, — не больше чем история, ибо она ничего не рассказывает о них самих. Опускание всего личного превращает научное «я» в фикцию, не имеющую никакого эквивалента в реальности.[52]
Та же реальность, которую «я» испытываю в пустыне, — подлинная, сколь бы сжатой она ни была. Я действительно есть здесь, в Арли. Я, правда, вижу негра с золотой рамой, но я никогда не смогу, в силу самой природы вещей, выступить из своей рамы.
Когда как читатель я вижу, что используется слово «я» (или избегается — потому что такое неиспользование на самом деле есть способ использования), я знаю, что передо мной вымышленный персонаж.
Дарвин взял с собой «Начала» Лайеля в своё путешествие на «Бигле». [53]
Весной 1834 года он побывал в Патагонии и обнаружил останки гигантских животных, живших там в поздние геологические периоды. В то время не происходило никаких великих геологических потрясений, поднятий или погружений суши. Что тогда уничтожило столь многие особи и даже целые семейства?
«Прежде всего думаешь о катастрофе, — пишет Дарвин, явно имея в виду теорию катастрофы Кювье, — но чтобы уничтожить животных от южной Патагонии до Берингова пролива, требуется потрясение самих основ всего земного шара[54]».
А геологические исследования ничего не говорят нам о подобных потрясениях.
Хорошо, а как насчёт температуры? Дарвин отвечает встречным вопросом: какое изменение температуры смогло бы уничтожить животный мир по обе стороны экватора, как в тропических, так и в умеренных, и в полярных широтах?
«Безусловно, — замечает Дарвин, — ни одно событие не поражает так в долгой истории мира, как повсеместное и не раз повторявшееся уничтожение его обитателей».
Но если взглянуть с другой стороны, это уничтожение не покажется столь поразительным, продолжает Дарвин. В тех случаях, когда человек уничтожает какой-то вид в каком-то районе, мы замечаем, что сначала этот вид встречается всё реже и реже и, наконец, исчезает. Итак, то, что определённый вид уже является редким в природе, не удивляет нас, как и то, что он становится всё более и более редким; почему же мы должны изумляться тому, что в конце концов он полностью вымирает?
Исследование окаменелостей, говорит Дарвин, проливает свет не только на уничтожение живых существ, но и на их происхождение.
Он знает уже достаточно. Теперь ему предстоит понять и сделать выводы из узнанного.
Истоком мира у Кювье служит акт творения, дающий начало жизни, его концом становится акт уничтожения, её истребляющий. Лайель поставил крест на этой счастливой симметрии, заменив тотальную катастрофу рядом небольших медленно работающих механизмов.
Но если признаётся, что старые виды могут вымирать медленными естественным образом, почему тогда таким же образом не могут возникнуть и новые виды, в силу действия тех же естественных причин, что уничтожили их предшественников? Если для вымирания не требуется катастрофы, то почему для возникновения должно быть необходимо творение?[55]
Такая логика шаг за шагом вела Дарвина к его «Происхождению видов» (1859).
На протяжении всей своей жизни Кювье боролся со своим коллегой Ламарком. Спор шёл вокруг вопроса, могут ли виды развиваться. Ламарк верил в эволюцию, но не открыл её механизм, естественный отбор. С другой стороны, Кювье, верный собственному природному складу, утверждал неизменность видов.
Для обоснования своей позиции Кювье привлёк мощную научную аргументацию: если животные виды развились один из другого, то где-то должны были бы быть обнаружены некоторые переходные формы, промежуточные между уже вымершими и ныне существующими животными видами. Поскольку таких переходных форм не представлено, говорит Кювье, то эволюционная гипотеза ошибочна.
